В тихой заводи между рифами Витька залюбовался узкими, как тесьма, водорослями, сплошь усыпанными бисером пузырьков и оттого радующими глаз, как ленты в жемчуге. Вот тут–то, под водорослями, и увидел Витька весло, окольцованное медью в том месте, где оно обычно вставляется в уключину. Весло лежало глубоко, хотя сразу могло показаться, что окуни руку — и достанешь. Да и зачем Витьке весло? Мало, что ли, такого хлама на берегу — если не весел, то обломков мачт, трюмных досок?.. Однако же вид оно имело свежий, еще не замшело, не обросло ракушками. Он подумал: может, сейчас за поворотом, за тем мысом, ему откроется что–то и поважней весла?
Он подумал так просто, шутки ради, но не ошибся.
То и дело ему стали попадаться останки судна, растерзанного и выброшенного сюда морем. Вот гребной вал с небрежно смятым трилистником винта. Вот дуга расколотого шпангоута. Вот вывороченные вместе с палубными досками кнехты. Чуть дальше — спутанная в клубок громоздкая якорь–цепь, ржавые телеса механизмов. А вот и днище, оно обуглено, местами из пазов, подобно вулканической лаве, потоками вылилась и застыла смола.
Витьке стало зябко и неуютно. Может, где–то на другом пустынном острове точно такое же пристанище нашли останки их собственной шхуны. Наверное, не спаслись ни Зыбайло, ни вреднюга чиф — старший помощник, который всегда держал отряд на жестком пайке. Не спасся никто, иначе уже давно прислали бы сюда за отрядом какую–нибудь посудину, сняли бы их с этого «райского» острова.
Да, тревожный, сумеречный берег. Ничего такого, что могло бы рассказать о судьбе людей, переживших эту катастрофу. Безмолвно вокруг. Только траурно кричат чайки. Только туман. И от всего этого еще тягостней на душе.
Витька внимательно рассматривал все подряд: и позеленевший фонарь с японским клеймом, и коробку реостата с оборванными проводами, и массивный двигатель.
Он уже порядочно отошел от останков судна — по–видимому, рыболовной шхуны, когда внезапно из–под ноги у него выпрыгнула, как пинг–понговый мячик, прозрачно–пластмассовая диковинка: то был пузатый уродец с несоразмерными туловищу тонкими ножками и распухшей бритой головой. Бритой не сплошь — посередине торчали колечко и пучок волос. Вероятно, то был талисман, висевший — для успокоения души рыбака — под потолком в тесном кубрике.
Уродец придерживал короткопалыми ручками вздутое шаром пузцо, щеки его тоже раздулись, а глаза тускнели плоско и округло, как монеты.
Присев, Витька долго изучал талисман, который, видно, не уберег бывших его хозяев от судьбы неправедной, и сунул находку в карман. Когда он поднялся, сразу дунувшим ветром туман разогнало, образовались в цельной его стене голубые окна, и Витька увидел впереди белую с черными нитями вант шхуну, издали казалось — совершенно неповрежденную. Но стояла она с легким креном на рифах так далеко от воды, что даже по приливу накат ее не достигал.
«Вот так–так, — испугался Витька, потому что в самом деле шхуна возникла как привидение, такая призрачная, с такими будто карандашом отчеркнутыми линиями зловеще постанывающих вант. — Шхуна! В ней пробоина или еще что–нибудь такое. А что, если здесь японцы?»
Это предположение и обрадовало его и еще больше напугало, потому что почем знать, как отнесутся к нему японцы. Между тем в заклубившемся под ударами ветра тумане ему почудился человек, поспешно обогнувший мыс.
Витьку будто столбняк хватил, сердце у него забилось учащенно, и он долго не решался сдвинуться с места. Но человек из–за мыса не показывался, и в конце концов Витька подумал, что ему мерещится. Тогда он стал подступать к шхуне опасливыми, сбивчивыми шажками.
Шхуна была безжизненна. И что самое главное, нигде поблизости не было видно пепелищ, никто никогда не жег здесь костров, не варил еды.
«Вот и хорошо, — облегченно вздохнул Витька, вытирая со лба холодный, пот, — и чего я сдуру перепугался? Тоже мне герой, не хуже того птенца, что между камнями с перепугу застрял и лапками начал дрыгать». Пристыдив себя как следует, Витька примерился, с какой стороны удобней взобраться на шхуну. Он обошел ее кругом, заметил пробоину в накренившемся борту, сказал со знанием дела: «Ага, так вот почему ты здесь очутилась!» Взявшись за металлическую стойку леера, вскарабкался на палубу.
«Конечно, здесь были и люди, — размышлял Витька, шаря в кубрике в ворохе разного тряпья: что–то могло сгодиться и для носки, ловецкие робы например, почти новые, добротно сработанные резиновые сапоги — он таким находкам даже радовался, ведь их обувь и одежда порядком обветшали. — Конечно, тут были и люди. Либо их сняли отсюда наши пограничники, либо они сумели каким–то образом уйти со шхуны еще в часы шторма… либо они погибли!»
В одном из рыбацких рундуков Витька нащупал какие–то банки. Оказалось, мандариновый компот! Соблазнительно был намалеван прямо по баночной жести солнечно–оранжевый мандарин, а рядом с ним еще половинка, до умопомрачения свежо блестевшая срезом. Сто лет Витька во рту не держал ничего сладкого! Сто лег и еще почти месяц! С исступлением прижал он к груди банку, думая о том, как обрадуются в лагере его бесценной находке, как расцветет шеф, известный потребитель сладкого в прежние безбедные времена, когда сахара было хоть засыпься, как перестанет, наконец, психовать Станислав, и, может быть, благодарность изобразит на унылой физиономии «Даже Егорчик!
«Kikuchi brand», — воспаленными глазами вчитывался Витька в незнакомые слова на банке. — «Mandarin oranges». Ну, это понятно. Однако, что такое эти кикуши? Фирма, что ли, какая?..»
Он бережно потрогал пальцами крошечные — в каждом почти готовый сюжет — иероглифы, будто они могли вот–вот рассыпаться.
Витька рассудил, что, если забрать все банки, их растерзают и опомнятся только тогда, когда никакого компота не будет и в помине. Конечно, шеф человек строгий, но не позволит, а впрочем, как знать… Сунул в рюкзак одну банку.
Витька долго еще шарил по всем закоулкам. шхуны, но, кроме позеленевшей посуды, ломаного инструмента и непригодной радиостанции, ничего более не обнаружил. Обиднее всего — никакого не обнаружил пропитания! Они тоже не дураки — добром швыряться. А эти банки — их кто–то в спешке позабыл, какой–нибудь японский «егорчик», про черный день имевший сверх котлового пайка «заначку».
Только в затхлом трюме наткнулся он на горку серого риса. Крупа безнадежно протухла и припахивала.
Витьку передернуло, и он поспешно выбрался на палубу. Он было уже совсем вознамерился спрыгнуть на риф, но тут глаза ему светло–жестяным блеском резанула опорожненная банка.
— Опять «Kikuchi brand», — ошеломленно проговорил он вслух. — Опять мандариновый компот!
Банка не была ржавой, ее донце кто–то небрежно взрезал ножом не дальше, чем на днях, скорее всего сегодня утром, даже час назад, потому что затаилась в пазах оранжевая жижа, не смытая почти постоянным здесь дождем.
Витька постоял на палубе с этой банкой в руках неподвижно, будто у него отключилось соображение. Внезапно он сорвался с места, загромыхал по трапу в кубрик, сгреб в охапку все банки, но они тут же вывалились стуча по рундукам и по полу глухо, наполненно. Тогда Витька расстегнул рюкзак… Он вздохнул посвободней, когда спрятал компот далеко от шхуны под навалом камней.
«Вот теперь попробуй найди его, — удовлетворенно подумал он. — Даже с ищейкой не найдешь, потому что дождь все следы смоет. Но неужели же здесь живет еще кто–то? И приходит лакомиться мандаринами? Фу, черт, но, может быть, это Станислав?.. Ну конечно, почему же кто–то другой, а не Станислав?.. Ведь он в какую рань ушел шастать по острову!»
Ему стало немного обидно, что именно Станислав, а не он, первым порадует шефа этим, вероятно, небывало вкусным мандариновым компотом.
Из–за компота он не обратил сразу внимания на добротные мотки сизальского троса, разбросанные по трюму вместе с тресковыми кружками–переметами, сплетенными из желтой бамбуковой коры. Он даже не подумал тогда в счастливом отупении, что с помощью сизальского троса без хлопот можно будет спуститься на сивучье лежбище.
Но ничего: он еще возвратится за тросом.
Подойдя к палатке, Витька с замиранием сердца прислушался, о чем идет разговор. Неужели об этой же шхуне? Но нет, Станислав рассказывал шефу о повадках морских ежей, голотурий, азартно и со вкусом рисовал образ жизни кишечнополостных…
«Не был он на шхуне, — облегченно решил Витька и тут же наморщил лоб, задумался. — А если он не был, то кто же тогда был?.. Фу ты, ерундовина какая! Ну ничего, сейчас все расскажу, сообща разберемся».
Первое, что он увидел, когда глаза немного привыкли к темноте, были все те же «кикуши» в сочно раскрашенных банках, возлежащие на спальном мешке. От волнения Витька даже не сосчитал, сколько их там лежало.
