Черт с ним, пусть тешится, думал Палька. Это не так уж страшно. Хуже другое….
Поверил ли Алымов, что его выдвинул не случай, а личные качества? Во всяком случае, он день ото дня все более властно командовал, все меньше советовался, вмешивался и в решение чисто технических вопросов, причем нередко попадал впросак. Молодые инженеры проектного и технического отделов, фыркая, рассказывали анекдоты про его невежество.
Палька присутствовал на нескольких заседаниях, и на каждом Алымов произносил руководящие речи, безапелляционно высказывая свою точку зрения. Когда он говорил нелепости, Колокольников деликатно поправлял его, обрамляя поправку рассуждениями о том, что теперь, когда руководство в твердых руках… в данное время, когда дело ведется с такой энергией и умением…
Казалось, Алымов первым делом постарается освободиться от Колокольникова — этот человек достаточно ставил им палки в колеса. Но нет, Колокольников удержался, теперь он был работящ, скромен, старался стать необходимым новому директору.
Упорные слухи о предстоящих переменах будоражили весь аппарат. Палька не очень прислушивался — в таких случаях всегда болтают! Но затем слухи стали уж очень определенными — якобы приказ уже заготовлен и даже согласован в инстанциях: Рачко — в Кузбасс, Мордвинова — директором Подмосковной станции, а в НИИ на его место — Катенина. По этому поводу молодежь как-то загадочно переглядывалась. Палька ничего не понял, но пришел в ярость и помчался к Саше — ты слыхал?
— Слыхал, — ответил Саша, — только не будет этого. Поедем к Алымову, будешь свидетелем. Но, пожалуйста, в разговор не встревай.
Алымов встретил их с подчеркнутым радушием и первый заговорил о намечаемых переменах: «Я как раз собирался выяснить вашу точку зрения», «Я уверен, что вы поймете мои намерения…» Получалось, что эти перемены — чуть ли не благодеяние, знак особого доверия — «ключевые позиции будут в ваших руках», «само собою разумеется, Александр Васильевич, что вы по-прежнему будете числиться одним из моих заместителей и по званию, и по окладу…»
Саша слушал, не перебивая. Палька терпел, помня его просьбу, и старался понять, чего хочет Алымов. Показать свою власть? Убрать подальше человека более умного и знающего, чем он, то есть возможного соперника?..
Когда Алымов выговорился, Саша сказал негромко и очень спокойно:
— Вы хотите отправить Григория Тарасовича в Кузбасс. Но там и свой неплохой коллектив создается. А вам без Рачко будет трудно, Константин Павлович. Он здесь с первого дня, все и всех знает, у него в руках все нити…
— Обойдусь! — сверкнув глазами, рявкнул Алымов. — А нити будут здесь! Здесь! — И он стиснул большой костлявый кулак.
— Если вы попробуете подменить аппарат и все взять на себя, вы провалитесь, — тем же дружелюбным тоном возразил Саша, — а проваливаться вы не имеете права.
Алымов раскрыл рот — и промолчал.
— Вот вы задумали менять руководителя НИИ. Ради чего?
— Да что ты, Александр Васильевич! — вскричал Алымов. — Я думал усилить Подмосковную! А в НИИ, в конце концов, справится и Катенин, если им руководить…
— А кто будет руководить им? — не удержался Палька.
— Я! — снова рявкнул Алымов. — Я! Колокольников, наконец…
— Ну, Колокольникова мы с вами знаем!
Саша осторожно придержал Пальку за рукав.
— Вы энергичный организатор, Константин Павлович, но знаний для руководства научно-исследовательской работой у вас нет, — жестко сказал он, — а сейчас главное — обосновать и теоретически разработать процессы газификации. Недооценка теории нам обойдется чересчур дорого. Я на это не соглашусь и буду с этим бороться, — он взглянул Алымову в глаза, — всеми доступными мне средствами.
Алымов вскочил и начал мотаться по комнате, спотыкаясь о края толстого ковра.
Саша тоже встал, побледнев.
— Вы ведь знаете, Константин Павлович, я не боюсь драки.
Алымов круто остановился. Лицо его задергалось, в глазах сверкнуло бешенство.
Палька замер, чувствуя, что есть в этой схватке двух характеров что-то, чего он не понимает — или не знает.
И вдруг лицо Алымова преобразилось, он всплеснул руками и раскатисто засмеялся — да что это, чуть не поссорились! — он привлек обоих друзей на диван и сел между ними:
— Вот что, дорогие, давайте напрямик! Советуйте, подсказывайте, если чем недовольны — ругайте в бога, в душу! Мы с вами главные борцы! Как же мы можем ссориться!
Во время последующего откровенного разговора Алымов то вспыхивал, то смирял себя, то злился, то с громким смехом каялся: виноват, есть такое дело! — и вдруг бросил многозначительные слова:
— Не думай, Павел Кириллович, что я дурак и не видел, что тебе не нравилось. Так вот, больше ничто нас ссорить не будет.
Как это понимать? Палька чувствовал, что услышал нечто важное — не для себя, для сестры. Но почему Алымов, обращаясь к нему, смотрит на Сашу, говорит как бы для Саши?
Алымов вдруг обхватил голову руками, закачался, как в припадке.
— Да, да, да, что я такое? — забормотал он. — Немолодой, грубый, неуравновешенный…
Он казался искренним и несчастным, Палька даже пожалел его, а Саша сказал без всякой мягкости:
— Вот и хорошо. Что ж, Константин Павлович, давайте подумаем о координации научных и опытных работ…
В последующие дни Алымов был сговорчив и прост, как раньше. Разговоров о переменах больше не было.
Палька уже готовился уезжать, когда стало известно, что Алымов решил воспользоваться присутствием в Москве руководителей станций и устроить дружеский банкет: отпраздновать победу и развитие дела — такая была мотивировка.
Накануне банкета Лидия Осиповна шепотом попросила внести пятьдесят рублей на банкет. Палька чертыхнулся, но внес.
— Ивана Михайловича телеграммой вызвали, — шепнула Лидия Осиповна и пошла дальше — собирать деньги.
Вызвали — ради банкета? И все же было приятно, что Липатушка не забыт.
Банкет состоялся в особом зале гостиницы. Официанты сновали вокруг заставленных закусками и бутылками столов; в своих черных костюмах и галстуках бабочкой они выглядели весьма торжественно — графы среди простецких гостей. Им под стать была, пожалуй, только Люда Катенина — в очень открытом шелестящем платье до полу, вызывающая и возбужденная. Она сидела рядом с Алымовым и держалась хозяйкой банкета. Когда она чокалась с Алымовым, как-то особенно улыбаясь ему, а он скашивал глаза на ее открытые плечи и грудь, Пальке делалось стыдно и жарко.
— Что сие значит? — спросил быстро захмелевший Липатов.
— Не знаю. — Палька с болью вспомнил, как волновалась Катерина за Алымова: «Он же сумасшедший, себя не пожалеет!» — и как она впервые сказала об Алымове: «Костя»…
— По-моему, рассказывать об этом не стоит.
— Не стоит, — неуверенно согласился Палька.
Тостов было много — за победу и за того, кто дал нам эту победу. За развитие подземной газификации. За энтузиастов. За нового директора. Последний тост провозгласил Колокольников, вкрадчиво улыбаясь Алымову и Люде Катениной, а Люда, привстав, заглянула в глаза Алымову и что-то сказала. Алымов радостно вспыхнул и, усаживая, обнял ее голые плечи.
Вадецкий, хихикая, рассказывал соседям по столу, как однажды перед мировой войной по случайному стечению обстоятельств попал в этом же зале на купеческий банкет и как резвились купчики, — он как будто и не намекал ни на что, но слушатели хохотали, косясь на Алымова.
— Братцы, давайте смоемся, а? — с тоской предложил Саша.
Но в это время Алымов поднял бокал за авторов метода газификации, сказал о каждом сердечные слова и пошел чокаться и целоваться с ними.
Палька встать-то встал, а сесть уже не мог, его повело куда-то в сторону. Опьянение навалилось сразу. Потом он смутно припоминал, что бродил по залу, с кем-то целовался, с кем-то спорил, пытался полить шампанским пальму и допытывался у официантов, так ли гуляли купчики…
Последнее, что он видел перед тем, как его увезли домой, была странная сцена у вешалки. Катенин вырывал у дочери шубку и выкрикивал сдавленным голосом:
— Прошу тебя, Люда! Заклинаю тебя, Люда!
Жена Катенина перехватывала его руки и шептала:
— Всеволод, не здесь, Всеволод, на тебя смотрят…
А он все тянул к себе шубку и выкрикивал свою мольбу.
Хорошенькое лицо Люды было искажено досадой. Потом оно исчезло, и шубка исчезла, а возле вешалки одиноко стоял Катенин и всхлипывал, зажимая рот полосатым шарфом.
Остаток ночи Катенин просидел у себя в прихожей.
— Оставь меня, Катя, — говорил он, когда жена, кутаясь в халат, выходила к нему. — Если можешь спать, спи.
Она ложилась и снова вставала — такое невозможно было терпеть: сидит, как пришел, в пальто, шарф свешивается на пол, шапка в руках.
