— И тонкая же ты бестия, Гуго! Если бы мне не было известно, что художники действительно нуждаются в клубе и что ты напрасно рассчитываешь на перемену политической погоды, я бы просто обругал тебя.
— Но раз ты знаешь, что художникам нужен клуб и времена больше меняться не будут?.. — Зандарт вопросительно смотрел на Прамниека.
— Да, именно поэтому я думаю, что твое предложение надо обсудить. Я понимаю, что ты делаешь это с целью обмануть государство, но важен результат, а не твои намерения.
— Не будешь же ты корить меня за то, что я с тобой разоткровенничался? — улыбнулся Зандарт. — Я ведь могу и по-другому сказать, так, что никто не придерется. Например, так: «Настоящее предприятие расцвело по той причине, что его изо дня в день посещали художники и тому подобная публика. Вы, художники, оставили немало денежек в кафе, и если я передам его в ваше распоряжение, то поступлю по справедливости».
Другой бы все так и расписал, а я сказал, как думал, по-честному, по-простецки, ничего плохого у меня на уме не было.
— Я подумаю о твоем предложении, Гуго. Поговорю в правлении.
— Пускай забирают, мне не жалко! — хлопая себя по коленям, кричал Зандарт. — Только поскорее бы, иначе другая организация из-под носа выхватит, а у вас все-таки больше прав на это предприятие. Мне хочется, чтобы оно обязательно попало в ваши руки.
Когда Прамниек ушел, Гуго поспешил передать разговор с художником Паулине. Оба решили, что поступили весьма умно и успех можно считать обеспеченным.
1
В предвыборную кампанию Чунда по заданию райкома уехал с агитбригадой в один из курземских уездов и пробыл там три недели.
Вернувшись, он встретился на улице с Ояром Спикером.
— Куда путь держишь? — крикнул Чунда.
— В райком, к Силениеку.
— Мне туда же, пойдем вместе.
Дорогой он рассказал про свою командировку:
— За двадцать дней я провел шестьдесят предвыборных собраний — по два в каждой волости. На каждом собрании выступал лично. Крестьяне и рабочие прямо на руках носили и в каждой волости просили остаться у них руководителем. В укоме меня хотели даже взять вторым секретарем. По пропаганде и сельскому хозяйству.
— Да ведь ты в сельском хозяйстве ни уха ни рыла не понимаешь, — недоверчиво засмеялся Ояр. — Ты по крайней мере научился хоть разговаривать с крестьянами?.
— Во-первых, в сельском хозяйстве я понимаю ровно в три раза больше тебя…
— Это еще не очень много, потому что я в нем ничего не смыслю. Трижды нуль — все равно нулем и останется.
— Во-вторых, совсем не обязательно знать, когда они сеют, жнут и чем посыпают землю, — не сдавался Чунда. — С людьми надо только уметь разговаривать. А говорить можно о чем угодно — о ценах на мясо, об абиссинском негусе, о зубной боли и домотканных простынях.
— Ты об этом и говорил с ними?
— А то что же? Когда человек много говорит, другие думают, что он все знает. Тут надо быть немного психологом, в этом секрет популярности.
— О чем с подростками, о том и с седыми стариками, — усмехнулся Ояр. — Как патефонная пластинка — запустил, и пускай поет?
— Во всяком случае мне после каждого выступления аплодировали, — обиделся, наконец, Чунда.
— Это от радости, что наконец-то кончил. Послушай, Чунда… — Ояр остановился и оглядел его с ног до головы. — Что у тебя за вид? Борода небритая, рубашка грязная, на брюках сальные пятна. Скажи, ты и перед народом так выступал?
— Уж не воображаешь ли ты, что я перед каждым собранием надеваю фрак?
— Почему ты всегда ходишь таким неряхой? Что ты этим хочешь доказать?
— В уставе ни слова не сказано про то, как одеваться члену партии.
— Ах, будет тебе! Надо, друг, доказывать свою принадлежность к рабочему классу примерной работой, а не демонстрацией неряшливости. Все равно никто не поверит, что тебе нечего надеть, некогда побриться. Дам я тебе добрый совет…
— Можешь засолить впрок свои советы! А если тебе нравится светское общество, чего же ты ищешь в партии? Иди к корпорантам, поступи официантом в ночной ресторан, они тоже ходят в смокингах.
— Если ты явишься в таком виде к Силениеку, он с тобой и разговаривать не захочет. Окажет, что ты компрометируешь своим видом звание члена партии. Ведь вся рижская организация над тобой смеется!
— И ты тоже? — угрожающе спросил Чунда.
— Ясно. Почему и мне не смеяться?
— Ладно, Сникер, насчет этого мы еще поговорим на бюро райкома. Я сумею укоротить твой длинный язык, ты у меня ржать перестанешь!
— А я научу тебя каждый день мыть рожу. Жалко, что не побыл с нами в тюрьме, там бы ты у нас научился.
Они шли некоторое время, не глядя друг на друга. Ояру, наконец, надоело это молчание, он улыбнулся и заговорил примирительным тоном:
— Ну, не обижайся на меня, а привести себя в порядок все-таки надо, иначе ни одна девушка не захочет на тебя смотреть.
— О, на этот счет не беспокойся, Сникер, — присвистнул Чунда. — Я на недостаток внимания пожаловаться не могу. Сообщу тебе даже, что через несколько недель ты будешь присутствовать на моей свадьбе, если, конечно, я тебя приглашу.
— Наверно, какая-нибудь овечка, если согласилась выйти за такого неряху.
— Ты ее знаешь не хуже меня, — победоносно улыбнулся Чунда. — Я подозреваю, что ты и сам весьма не прочь бы на ней жениться.
— А можно узнать ее имя?
— Айя Спаре.
Ояр остановился и с изумлением посмотрел на Чунду.
— Айя Спаре? Секретарь райкома комсомола? — переспросил он.
— Так точно. Айя Спаре — моя будущая жена.
— Та самая Айя Спаре, которая только что вышла замуж и теперь косит фамилию Рубенис? — Ояр не только не постарался смягчить силу удара, но еще и поддразнил оторопевшего Чунду. — Зайдем по дороге в райком комсомола, ты сможешь самолично ее поздравить.
Чунда побледнел, потом густо покраснел и, ничего не сказав, прибавил шагу. Ояр не отставал от него.
— Почему ты так расстраиваешься, Эрнест? С твоими способностями и феноменальным успехом у женщин ты можешь взять реванш в два дня. Женись на другой. Желающих ведь хватит.
— В конце концов хорошо сделала, что вышла замуж, — сказал Чунда. — Как она вешалась мне на шею! Теперь хоть покой найду, смогу выбрать девушку по вкусу. Юрис Рубенис… Ха-ха-ха, вот так победа!
Хотя они намеревались идти к Силениеку, но, дойдя до райкома комсомола, остановились и протянули друг другу руки.
— Мне на минуту к комсомольцам, — сказал Ояр.
— Мне тоже, — ответил Чунда.
— Если ты думаешь, что я собираюсь передать Айе наш разговор, то ошибаешься. Ты не беспокойся, я об этом ни одному человеку не скажу.
— Попробуй расскажи. Тогда заговорю и я, но только на бюро райкома, — пригрозил Чунда. — За клевету на члена партии можно кое-что заработать на бюро.
— Опять на бюро. — Ояр махнул рукой га, не обращая больше внимания на Чунду, стал подниматься на второй этаж.
У комнаты Руты Залите он остановился, чтобы поправить съехавший набок галстук. Эрнесту Чунде поправлять было нечего, и он стремительно распахнул дверь.
Завидев долго отсутствовавшего гостя, Рута покраснела и торопливо пригладила свои золотистые волосы.
Когда Ояр вошел в комнату, Чунда уже сидел на подоконнике и болтал ногами. Обросшее щетиной лицо его выразило искреннее удивление.
— Что вам, товарищ Сникер? — спросил он. — Кабинет товарища Спаре находится в другом конце коридора.
Стараясь не глядеть на него, Ояр поздоровался с Рутой. Но ощущение неловкости, овладевшее им при входе, не проходило, он чувствовал себя выбитым из колеи. Чего здесь надо Чунде… у маленькой милой Руты, о которой Ояр Сникер часто думал еще в тюрьме?
Он сел против Руты, закурил папироску и попробовал шутить:
— Что бы ты сказала, Рута, если бы нас с Чундой послали в пионерский лагерь? Меня можно трубачом, а Чунда сошел бы за громкоговоритель.
— Ты бы вполне мог заменить фазана в зоологическом саду, — сухо заметил Чунда. — Галстук у тебя уже есть, осталось обзавестись только пестрым хохолком, а это тебе смастерит из перьев какой-нибудь парикмахер.
«Мы как петухи…» — подумал Ояр, и ему стало стыдно. Он попытался еще пошутить, но все так же неудачно.
Почему-то при встрече с Рутой Ояр терял способность говорить о серьезном и переходил на свои уленшпигелевские шутки[49]. Руте нравились умные люди, умные разговоры, а Чунда умел пустить пыль в глаза. У Ояра это не получалось. Какая-то мальчишеская застенчивость, которая не могла пройти и за годы тюрьмы, заставляла его скрывать свои чувства и заветные мысли под личиной шутника и озорника. Многие поэтому считали его легкомысленным человеком, ветрогоном. Может быть, и Рута так думала? Но изменить свой характер — дело не легкое.
