Землистое лицо раненой девушки преследовало Алексея, как молчаливый упрек, хотя он не был виноват. Это могло случиться и раньше, могла обрушиться стена, которую они выравнивали, могли рухнуть нависшие глыбы цемента, когда откапывали котлы. Работа шла не сызнова, на открытом пространстве, а в развалинах, на изрытой ямами почве, среди засыпанных подвалов, обрушившихся стен, коварных развалин. И никто не был виноват. И все же факт оставался фактом: один убитый, трое раненых.
Евдоким, закутанный в тулуп, вернулся от ворот, где разгонял любопытных, еще обсуждавших происшествие, хотя карета скорой помощи давно уехала. Он покашливал, вертелся в конторе, искоса поглядывая на Алексея. Инженер сидел за столом, тупо глядя в пространство.
— Вы бы, Алексей Михайлович, домой пошли, отдохнули немного, что ли. Смеркается, работы сегодня все равно не будет.
— Домой? — отсутствующими глазами взглянул на него Алексей. — Нет, нет, я сейчас.
Он вышел, и сторож засеменил за ним; в угасающем дневном свете темной глыбой высилась опрокинутая турбина. Десятки ног истоптали снег, и лишь в одном месте на белой поверхности осталось небольшое, ужасающе яркое, не похожее на кровь пятно. Сторож коснулся рукой турбины.
— Вот теперь видно. Здорово ее изуродовало.
Да, турбина давалась нелегко, она заставила платить кровью за одно то, что люди убедились в ее непригодности.
— Ничего из нее не выйдет, — глухо сказал Алексей. В его ушах все еще стоял ужасающий треск сорвавшейся тяжести, ломающей по пути цемент.
— Как знать, — тихо ответил Евдоким. — Пока ее совсем не вытащишь, пока ее не выстукаешь, не выслушаешь, как знать? Сейчас как будто и вправду… Ну, да ведь это только одна сторона. А как там, снизу, как с другой стороны? Ничего неизвестно, она еще может показать — ого, еще как может!
Алексей молчал, засунув руки в карманы пальто. Последние рабочие выходили через скрипучую калитку ворот.
Да, да! Инспектор труда мог говорить что угодно, Евдоким мог сколько угодно успокаивать его, но Алексей понял, почему ему не дали нести носилки. Лица рабочих были мрачны, и они молчаливо избегали его взгляда, — что бы и почему бы ни случалось, он отвечал за жизнь и здоровье этих людей, и, хотя он, быть может, не виноват, вина падает на него. Да, так в конце концов и должно быть: должен же кто-нибудь отвечать и за хорошее и за дурное.
Быстро спускались сумерки, окутывая разбитые стены, сгущаясь внизу, оседая под ногами, как темная плесень.
— Короткие дни, — заметил Евдоким.
— Надо будет поставить динамо, лампы, работать и по ночам, — решил Алексей.
— Да, да, конечно. Раньше-то, когда мы ее собирали, мы круглые сутки работали. Тогда моего брата придавило…
Алексей вспомнил. Несколько лет назад здесь, на этом самом месте, так же гибли люди.
— У нас-то еще ничего, — словно читая у него в мыслях, сказал старик. — Тогда хуже было… Тогда, как стена рухнула, десятерых на месте убило. Что ж, работа есть работа… Это уж так… А вы, Алексей Михайлович, не расстраивайтесь… Вот девушку жаль, если не выкарабкается, — хороший бригадир и работу любит. Да кто знает — может, и выкарабкается… Крепкая девушка, из села. Такая, как и моя была, — тогда, давно, когда мы строили…
— Так я, пожалуй, действительно пойду, — решил Алексей, чувствуя, что его вновь охватывает непреодолимая усталость.
Евдоким засуетился.
— А конечно, идти надо. Холодно становится, пойду и я, дров у себя в печку подброшу.
Только по дороге домой Алексей вдруг осознал, что Людмила в момент происшествия была на территории электростанции. Он тщательно припоминал. Нет, не в момент происшествия, ведь он заметил ее, когда раненых уже сносили к карете. И он снова мысленно увидел ее с растрепавшимися волосами, со смертельно бледным лицом, с неподвижными глазами и полуоткрытым, словно застывшим в беззвучном крике ртом. Она возникла перед ним отчетливо, отчетливее, чем когда он ее увидел. «Она любит меня», — подумал он вдруг. Там, у кареты, он не думал, откуда она взялась, и вообще будто не заметил ее. Но теперь до мельчайших подробностей увидел ее лицо в тот момент. «Она любит меня», — сказал он еще раз почти вслух. Да, в этом лице было все: и ужас, и радость, и глубокая, глубочайшая близость. Быть может, потому он и не удивился, откуда она взялась, — было совершенно естественно и понятно, что, раз случилось несчастье, она должна быть тут. Вернее, он неожиданно для себя воспринял это, как нечто естественное и понятное. Все так странно складывалось с момента его приезда. Он вспомнил, что начатый ею разговор о разводе не был доведен до конца. Ни она не возвращалась к этому разговору, ни он не упоминал о нем. Жизнь шла, будто все было решено, и последние дни шла даже гладко. И все же они оставались чужими друг другу. Сердце его вдруг сжалось. Ведь Людмила была не только товарищем, не только матерью его ребенка. Она была и женщиной — теплой, своей, близкой. Он почувствовал давно забытую тоску по ее объятьям, по запаху ее волос, по ее поцелуям.
Перед подъездом, прижавшись к стене, стояла Фрося. Он посветил фонарем, чтобы обойти предательские ямы, зияющие перед входом, и тут увидел, что закутанное в платок лицо молодой женщины мокро от слез и глаза смотрят куда-то в пространство.
— Что случилось, Фрося? — спросил он.
— Ничего, — сказала она глухо, не меняя позы. Она дрожала от холода, сжимая посиневшими руками платок.
— Зачем вы здесь стоите? Ветер, холодно, идите домой.
— Домой?
Она взглянула на него и сама без вопроса, как бы против воли сказала полушепотом, как бы доверяя ему тайну:
— Степан уехал…
— Уехал? — Алексей не сразу сообразил, о ком она говорит. Лишь мгновение спустя он вспомнил, что милиционера зовут как-то иначе. Значит, это тот, первый.
— Вот как… — пробормотал он неуверенно. — Куда же это?
— К себе, в деревню. Там его старики.
— И надолго?
Слезы обсохли. Суровым, безразличным голосом она бросила:
— Навсегда.
— А сын?
— Саша со мной. Дети должны быть с матерью, — твердо заявила она.
— Да, да, правильно. Только зачем вы здесь стоите? Простудитесь, вон вы и валенок не надели, в туфлях.
— А что мне… До самой смерти ничего не будет. Я живучая.
— Ну, это все так говорят, а домой идти надо, нечего тут стоять. Муж-то дома?
— Дома, где же ему быть? Весь день дежурил.
— Ну вот, видите.
Он осторожно подтолкнул ее к подъезду. Она двинулась неохотно, тяжелой, медлительной походкой.
— До свиданья, Фрося. Идите домой, все будет хорошо. Хорошо, что вы, наконец, решились.
— Решилась?..
Она ушла в сторону флигеля. Алексей пожал плечами и позабыл о ней еще прежде, чем затихли ее шаги. С назойливой реальностью ему вспомнилась теплая рука Людмилы и ее нежная щека со светлым завитком волос. Но теперь ведь ее нет дома. Вернется, вероятно, поздно, она всегда теперь поздно возвращается. Ася уже спала и, только сонным голоском спросив: «Это ты, папочка?» — снова закуталась по самый носик в одеяло. Алексей осмотрелся в квартире. В нем дрожало беспокойство, его охватывало утомление, ежеминутно сменяющееся нервным возбуждением. Тишина пустой комнаты невыносимо тяготила. Хотелось разговаривать с кем-нибудь, все равно с кем, кого-нибудь слушать, все равно кого, только бы не эта тишина, не это молчание. Хотелось видеть людей, движение, жизнь, пока не придет Людмила. Трудно было думать, мысли путались, и Алексей понял, что никакие планы тут невозможны. Нужно сидеть и ждать, пока распахнется дверь и в ее темном прямоугольнике появится светлая голова в вязаном платке. Тогда все само станет ясно. Но Людмила еще там, на работе, и придет не скоро. Куда пойти, что делать? Уже вечер, и никто не обрадуется позднему гостю. Тем более что единственный человек, к которому можно пойти, это Демченко. Но старый художник ложился с курами и теперь уже наверняка седьмой сон видит.
Неожиданный стук в дверь он воспринял как облегчение. Все равно кто, во всяком случае он хоть услышит человеческий голос.
— Людмила Алексеевна уже пришла? — боязливо спросила Тамара.
Алексей отшатнулся, меньше всего он хотел сейчас видеть именно ее. Ни сейчас, ни потом. Алексей совершенно забыл о ней, он так давно ее не видел, или, быть может, просто не замечал, поглощенный котлом, турбиной, электростанцией, и вот она пришла — та, которая жила с немцами. Она прикрыла за собой дверь с явным намерением остаться в комнате.
— Жены нет, — сухо сказал он, не здороваясь. «Подать руку? — этого только не хватало». Он чувствовал к ней отвращение.
— Так, может, я подожду? — сказала она и, не ожидая приглашения, как-то боком присела на стул, неловко поставив носками внутрь поношенные лакированные туфельки.
— Давно я вас не видела, Алексей Михайлович, — начала она, кокетливым движением спуская с плеч шаль.
