— Пожалела овца волков! А у них, что заедают чужой век, — не чешется! — Иван распалился. — Ничего! За все ответят. Народ устал терпеть. Уже недолго ждать. В Ивановку слухи доходят: почали мужики бунтовать.
— Очнись! Чего ты городишь?.. Аж зубами заскрипел. Ну, и злой ты, Иван.
— Будешь злым. При барах-то тепленько, а пожила бы в деревне!
— Так чего же ты меня зовешь? — засмеялась Марина. — Я люблю, когда тепло.
— Забаловалась!.. Да плюнь ты на их подачки. Что мы, не проживем? Я для тебя горы сдвину. Наше время идет. Неужто сама не чуешь? Землю возьмем, сами себе хозяевами будем. Хватит — помудровали над нами.
— Нет, Ваня. С милым, как говорится, и в шалаше рай. А бросить их не могу.
— Свою жизнь единственную — кобыле под хвост?..
— Кобылу, Вань, себе оставь, — разозлилась Марина. — А я возле красоты живу. Сергей Васильич, коль хочешь знать, гений великий.
Иван с бешенством хватил кулаком по стволу дерева и переломил его…
Рахманиновы рано вышли из дома, слуги еще возились с багажом, пристраивая его в экипаже.
— Давай пройдемся немного, — предложил Рахманинов жене.
Они пересекли сад и вышли за ворота.
— Как я люблю все это, — сказал Рахманинов. — И до чего же не хочется уезжать.
— Вот те раз! Но ты же сам заторопил отъезд.
— Надо работать. Столько времени потеряно. Ты знаешь, я решил стать гениальным и богатым.
— Ого! — засмеялась Наталия Александровна. — Какие грандиозные планы.
— Твой отец спит и видит избавиться от Ивановки. А я хочу вернуться сюда не гостем, а хозяином.
— Зачем тебе эта обуза? На имении громадный долг.
— Я все знаю. Но если у меня будет успех, а он будет… С неудачами покончено…
— И это говорит странствующий музыкант!..
— Я слишком долго странствовал. И хочу прикрепиться к земле. Я люблю землю, это у меня с детства. Люблю копаться в ней, люблю нюхать, люблю все, что на ней растет. Лишь это — истинное, все остальное — мираж.
— Я не знала, что твои мечты так материальны.
— Тут другое… Совсем маленьким мальчиком я остался бездомным. И все время скитался… Какие-то родственники, профессор Зверев, ваш дом, Скалоны, Крейцеры, холостяцкие квартиры друзей, номера «Америки» — вечно без своего угла. Я хочу взять реванш за маленького бродягу и за нищего студента. Я хочу, чтобы у наших детей был дом, настоящий дом на прочной русской земле. Все зыбко, лишь над одним не властно время: сменяются царства, идеи, нравы, а земля лежит в своих пределах, и дом стоит, и лишь это твердо в нашем неверном мире.
— Мне все это очень близко, Сережа. Лишь бы ты не надорвался.
— У меня сил на десятерых. Ты разве не видишь, что я стал совсем другим человеком?
Слышится голос Марины:
— Можно ехать!..
И как некогда, удаляются от Ивановской усадьбы два экипажа. И как некогда, скрываясь за деревьями и кустами, пробирается следом за отъезжающими Иван — только не сопливый мальчишка, а сильный, опасный мужик.
Москва. Концертный зал в здании Благородного собрания. Исполняется До-минорный концерт Рахманинова. Дирижирует Зилоти, за роялем — Рахманинов. Финальная часть.
Овации зала. Капельдинер выносит огромный букет белой, будто росой обрызганной сирени…
Петербург. Концертный зал. Заключительная часть кантаты «Весна». И опять от незримого дарителя или дарительницы Рахманинову передают букет белой сирени.
Харьков. Концертный зал. Рахманинов завершил на бис один из своих прелюдов. Овации. Он раскланивается: высокий, худой, в строжайшем, чуть старомодном фраке. Проходит в артистическую уборную, где его ожидает огромный букет белой сирени.
— Кто прислал? — спросил он служителя.
— Не могу знать, — склонился тот в поклоне.
Вошла Наталия Александровна, всплеснула руками.
— Белая сирень! Конечно, это женщина. Фея сирени. Ни один, даже самый фанатичный, поклонник не стал бы ездить за тобой из города в город.
— И не стал бы скрываться, — добавил Рахманинов.
— Будь я склонна к мистике, то решила бы, что это Верочкина душа подает тебе знак оттуда.
— Бедная Верочка! — прошептал Рахманинов, погружая лицо в сирень.
Ивановка. На кухне Иван в звериной тоске приканчивал второй штоф в компании с сильно постаревшим садовником, дремучим сторожем с берданкой и каким-то захожим мужиком.
— В Липовке двор господский сожгли, — сообщил зашелец.
— Кто поджег? — поинтересуется, закусывая, садовник.
— Никого не снымали. Всех мужиков в уезд таскали, ни один слова не вякнул.
— Коли держаться друг за дружку да с умом — можно всю губернию поднять, — сказал Иван.
— Чур тебя! — испугался садовник. — Ври, да знай меру.
— Холопья душа! — плюнул Иван.
Садовник тоже плюнул:
— Тьфу, каторжный!..
— Наших господ зачем обижать? — прошамкал сторож. — Они к мужикам завсегда… Справедливые господа.
— Притворство одно! — Иван поднялся, расправил плечи. — Ох, скушно с вами. Куда все люди-то подевались? Вглыбь, что ли, ушли? Одно дерьмо сверху плавает.
— В Липовке пошукай, — посоветовал дед. — Мы тебе не союзники.
— Есть люди! — посветлел лицом Иван. — Я их найду. Мы такой костерище запалим! — Пошатываясь, вышел из дома.
Он брел в темноту, проборматывая с подвывом только что родившуюся в нем песню:
Какая тебя паутина
Опутала, душу сгубя?
Марина, Марина, Марина,
Безумно люблю я тебя…
Снова прошло десятилетие или около того. И опять — Ивановка, которую коснулись серьезные преобразования. Рыча, фырча, источая синий дым, по полю полз один из первых в России — трактор «Фордзон», таща за собой сенокосилку. Трактором управлял «механизатор», видать где-то нанятый: на нем тужурка, кожаный картуз, защитные очки, перчатки с крагами, а с косилкой возился местный мужичонка в довольно злом виде: порты, рваная рубаха, запорошенная пылью белобрысая голова. Это Иван, сильно слинявший за последние годы. Вместо тугих, казалось, способных звенеть кудрей, его крепкий череп покрывала какая-то увядшая травка.
К трактору подкатил автомобиль, которым умело управлял Сергей Васильевич Рахманинов. Он тоже сильно изменился: обрел тот окончательный «рахманиновский» облик, который останется почти до самого исхода, лишь смертельная — недолгая — болезнь внесет последний страшный корректив. Лицо его удлинилось, резко обозначились складки от крыльев тяжелого носа к углам рта; лицо печальное и запертое, оно оживлялось и молодело лишь при разговоре с немногими истинно близкими людьми, одним из которых являлся сидящий рядом с ним Шаляпин. И голос Рахманинова стал глуше, тише, и манеры сдержанней, медлительней. Привыкши «жечь свою свечу с трех концов», как тогда шутили: композитор, пианист, дирижер, Рахманинов научился экономить расход душевных и физических сил. Это умная, хотя и бессознательная самозащита.
Автомобиль чуть обогнал косарей.
— Ну, брат, удивил! Америка, да и только! — шумно восторгался Шаляпин, хотя, в сущности, его это мало интересовало. — Бог в помощь! — крикнул он громовым голосом.
Тракторист вздрогнул и снял фуражку, даже трактор чихнул синим дымком и слегка приподнялся на дыбы, Иван не оглянулся.
— Это что за карбонарий? — поинтересовался Шаляпин.
— Ты недалек от истины. Тесть вытащил его из острога.
— Убил, что ль, кого?
— До этого не дошло. Но пошалил в девятьсот пятом крепко.
— А-а!.. Вот не знал, что Сатин сочувствует революционерам.
— Тут дело романтическое. Он жених Наташиной горничной Марины. Ты ее видел: статная, с жемчужными глазами. Наташа души в ней не чает. Старик ездил к губернатору.
— Что она нашла в этом оглоеде?
— Ты ее спроси…
Шаляпину уже надоело обозревать нивы, пажити, луга, стада новоявленного помещика.
— Может, сыроварню и конезавод посмотрим в другой раз? — обратился он к Рахманинову. — Что-то к щам потянуло.
— У меня нет ни сыроварни, ни конезавода…
— Ни чувства юмора, — закончил Шаляпин. — Поехали домой. Сколько ты можешь выжать из своего драндулета?
— У него неисправен карбюратор и, по-моему, забрасывает свечи… — очень серьезно начал Рахманинов. — Я просил срочно прислать механика…
— Музыки! — завопил Шаляпин. — Музыки хочу. И щей! Я не могу больше слышать о «фордзонах», карбюраторах, покосах, удоях к птичьем гуано. Молчи и жми на… карбюратор! — закончил с громовым смехом.
И Рахманинов скупо усмехнулся, хотя был несколько задет: он не любил насмешек над своим хозяйством, относясь к нему с полной серьезностью. Он прибавил скорость, наслаждаясь бегом машины, своим ловким уверенным вождением, и снисходительно прислушивался к «трепотне» Федора.
