За стеной, прямо над ухом, послышалось жужжание прялки. Он припал к щели между бревнами. Были видны темный затылок Ласмы и тетино лицо: бугристый подбородок, впалый рот и выдающийся нос. Эх, поменялись бы они местами! Откинувшись на кровать, Угис прислушался.
— Пойдет, пойдет, наступай ровнее, не части и не останавливайся, — учила тетя.
— Волнуюсь, бабушка.
— Зачем же? Не надо волноваться. Только ногу с педали не снимай, а то катушка назад побежит, пряжа в комок спутается.
— Ой! Веревочка слетела!
— Не беда, накинем, и колесо опять завертится.
— Бабушка, эта прялка очень старая?
— А как же.
— Сколько ей лет? Сто?
— Зачем сто? Это отец для меня заказывал, когда подросла и начала прясть да ткать.
— Что такое прясть?
— Ты народные песни-то знаешь ай нет? Не слыхала такую: «Моя прялочка жужжит, я, младешенька, пряду…»?
— Н-нет, такую не учили. Мы про помещиков и батраков, да и то давно, в седьмом классе.
— Так, так… Раньше, когда пряли, сюда вот ставили пряслице и на него кудель надевали. Пряха тянет из нее понемногу, а прялка себе прядет.
— Прясть я бы ни за что не сумела.
— Это почему же? Все девки умели, а ты чем хуже? Правда, не у всех одинаково хорошо выходило… бывало, у иной все комки да узлы… Но ты, я смотрю, сообразительная, ишь пошло как! Свяжешь носки, на варежки пряжи дам. У меня есть красный да зеленый гарус, рисунок розочкой выучу тебя вязать, если сама не забыла.
— Какой он, рисунок розочкой?
— А вот увидишь. Розочки что живые. Двойные рукавицы-то хочешь или одинарные?
— Я не знаю.
— Ну, у тебя руки зимой сильно мерзнут ай нет?
— Мерзнут.
— Ну, ну, этакие тонкие пальчики да чтоб не мерзли. Взрослая уж, а руки как у ребенка. Это оттого, что работы не видали. Словом, двойные надо. Подбери ты патлы-то, попадут в колесо, общипешь себя!
— Получается, получается! — радостно вскрикнула Ласма.
— Постой ты, не шуми! А то будет как с тем лесным голубем. Просил он птиц научить его гнездо вить. Ну, слетятся, только начнут показывать, он уже кричит: «Прочь, прочь, могу, могу!» Так и по сей день гнездо у него что дырявое решето. Хватка у тебя есть. Люблю таких. Ну, сучи, сучи, а я на кухню схожу.
Когда шаги Мирты затихли, Угис выскользнул из своего убежища, сел на тетино место и какое-то мгновение наблюдал, как Ласма, ссутулив плечи, не сводя глаз с растущего клубка, пропускает через пальцы шерстяную нить.
Волосы она успела заплести в две толстые косички с тупыми, будто обрубленными, концами. Косички свисали над щеками и раскачивались в такт нажимаемой педали.
— Ты долго думаешь разыгрывать Золушку?
— А что бы я должна делать?
— Может, махнем на реку?
— На чем? Ты откопал второй «Латвелло»?
— К сожалению, старшему сыну тетя велосипед не покупала, наверное, копила деньги на ли-му-зин.
— Как твои родители, да?
— Нет. Они унаследуют автомобиль, а мне достанется мотоцикл.
— Это уже точно? — Ласма взмахнула ресницами.
— Как в банке!
Девушка улыбнулась:
— Ну, а пока? «Латвелло» двоих не потянет.
— Зато «Pannonia» — хоть троих.
— Тебе… разрешат?
— А я и спрашивать не буду.
— Да, но я не могу сразу сорваться. Работу кончить надо.
— Сногсшибательная сознательность! Может, подождать, пока рукавицы свяжешь? С розочками.
— Подслушал!
— Ласма, можем мы, наконец, поговорить по-человечески?
Ласма сняла ногу с педали и удивленно посмотрела на Угиса. Он говорил так серьезно, будто имел в виду что-то очень важное и давно выношенное. Почти месяц они перекидывались словами, подсмеивались друг над другом. Это уже вошло в привычку, и вдруг: поговорим по-человечески!
— Хорошо, — послушно согласилась Ласма. — Что же ты мне по-человечески скажешь?
— Поехали купаться! И загорать. И вообще…
— Вообще ты мог бы увезти меня куда-нибудь подальше. На Мунамяги, например. Ты бывал там?
— Нет.
— Едем?
— Хм…
— Боишься мотоцикл брать, да?
— Нет. Когда?
— Завтра.
— Идет.
— А сейчас уходи, ты мне мешаешь. Бабушка вернется, а я ничего не успела сделать.
Солнце вошло в серые контуры облаков, сплющилось, потом виден стал лишь край его, похожий на алую крышечку сахарницы, наконец и он исчез в золотистой полосе заката.
— В облака село, завтра будет плохая погода.
Дагния поймала себя на том, что опять повторяет Миртину примету. Обычно она тут же забывала о сказанном, и на другое утро не приходило в голову проверять, сбылось ли предсказание. Но, видя солнце садящимся в облака, вновь повторила то же самое, будто эти слова были частью ритуала заката.
Дагния прислушалась: не мотоцикл ли затарахтел вдалеке? Нет, шум стих, потом послышался еще дальше и вновь исчез. Наверное, коростель по ту сторону большака, во ржи.
Дагния сделала шаг в сторону, чтобы прислониться к косяку двери. Второй конец доски поднялся кверху, и Дагния бы упала, если бы ловко не спрыгнула в траву. Черт возьми, выругалась она, что стоит прихватить с обоих концов гвоздями, мужчины называется. Тетя тут если не шею, то ногу уж точно сломала бы!
Раздражение, которое она в себе носила с самого утра, сейчас вырвалось наружу: использовать момент, пока взрослые еще завтракают, чтобы удрать, оставив на память лишь облако пыли! И главное, куда? Если на реку — уже давно вернулись бы. В город? С утра до вечера там тоже нечего делать. Весь день просто трястись на мотоцикле? Невелико удовольствие. Ну почему нельзя было сказать, куда собрались, разве отец запретил бы? Ведь Угис не первый раз на мотоцикле. Правда, разумно ездить он не умеет, носится как ветер, пока когда-нибудь… Нет, нельзя допускать такие мысли! Скоро вернутся, куда они денутся. Еще и не стемнело, можно даже без огней ехать. Дагния села на скамейку у клети, внутренне посмеялась над собой: прямо как тетя — та всегда глазеет отсюда на дорогу, иногда часами. Да вон она идет. Под руку с Олитой.
— Ну, нет еще?
— Как видишь, тетя!
— Уж темнеет…
— На мотоцикле фара.
— Неужто далеко заехали? Как бы чего худого не случилось! Нонче все мчатся как сумасшедшие, друг друга не видят, знай вперед рвутся. Я говорила…
— Что, тетя? Что ты такое говорила?
— Как бы потом слезы лить не пришлось… Большую волю мальчишке дали.
— Сколько парень может на месте торчать? Тут ведь от скуки умереть можно, — защитила сына Дагния.
— Работал бы! Не знаю я, прямо места себе не нахожу, что-то тут не так, — бормотала тетя. — Не пойму, как это ты, мать, можешь спокойно усидеть. Сердца у тебя нет, что ли?
Дагния закусила губу. Ишь ты! Выложи ей сердце на ладонь, чтоб можно было пощупать, дрожит или нет. Не трепещи, глупое! Все будет хорошо. Сейчас, сейчас покажутся. Нет, это просто невыносимо! Ну как Угис может быть таким легкомысленным, неужели не знает, что дома волнуются? Конечно, девчонка за спиной: надо показать себя во что бы то ни стало. Может, шину проколол? Но долго ли колесо сменить! Только бы не… Нет, нет, даже подумать страшно.
В дверях дома показался Мартынь. «Уселись, как куры на насест». Дагния чувствовала его насмешку. Он никогда не разделял волнения других. Потоптавшись, муж пошел в сад. Съесть горсть крыжовника перед сном, решила Дагния.
Через двор в сторону сарая шел Виктор.
— Ты куда? — окликнула его Олита.
— Спать.
— Детей нет еще! Мы тут сидим как на иголках.
— Ну, а если и я сяду, от этого польза будет? — он неохотно приблизился к скамейке.
— Как ты можешь так! — упрекнула его жена. — А вдруг что случилось…
— Не удивлюсь, если этот молокосос залетел в канаву.
— Угис хорошо водит, — возразила Дагния.
— В городе можно хоть в милицию позвонить. А тут прямо как на необитаемом острове, — досадовала Олита.
— Искать надо! — подала голос тетя.
Интересно, она машину для этого дала бы или на мотоцикле отправила, подумалось Дагнии.
— Где искать? В темноте и мимо родной матери проскочить можно, — рассуждал Виктор.
— Фары-то ведь есть, — напомнила тетя.
— Они только дорогу указывают, а когда свет на свет, ничего не видать. Никогда, тещенька, не ходите в темноте по шоссе.
— А если по краю?
— В газете писали про такой случай. Один ехал на «Жигулях», навстречу шел грузовик, ослепил своими фарами. Этот не поспел и глазом моргнуть — только треск раздался. Пока затормозил, пока вылез, пешеход уж концы отдал.
— И его посадили?
— Положили! В гроб, тещенька.
— Нет, другого-то!
— Не посадили. Его ведь ослепили. Да еще, оказывается, погибший шел не по той стороне. Так что сам виноват.
— Не пойму я… никого в тюрьму не сажают, — Мирта была не удовлетворена. — Что они, пустые стоят, что ли?
