Настасья Яковлевна умолкла и, усмехнувшись чему-то, принялась наливать чай.
Уставившись на Гугунину, Василиса рассматривала ее гладкую, с пробором посредине, прическу. Ей стало невыносимо больно от того, что рассказывала ей эта печальная женщина, сосредоточенно наливавшая чай. Ей хотелось сказать что-нибудь ободряющее, но Василиса не находила слов.
- Ты любишь мужа? — спросила с любопытством Гугунина, и в ее глазах блеснула не то зависть, не то любопытство.
- Да.
- И он тебя?
- И он меня.
- Видишь, какая ты счастливая, — тихо заметила она. — А мне, представь, даже любить нельзя, — и она отвернулась, чуть-чуть поглаживая свои волосы. — Ты не думай, что это я по капризу или как. Вовсе нет… Так получилось.
- У тебя была любовь?
Гугунина ничего не ответила и, поникнув головой, смотрела перед собой в одну точку, губы ее дрожали, но тотчас же она поборола себя, поднялась и принялась снова ходить по комнате.
- Ты спрашиваешь, любила ли я, — остановилась она у окна, спиной к Василисе. — Но ведь я такая же женщина, как ты, как все. Разве странным кажется то, что я могу любить?
Она подошла к кушетке и забралась на нее с ногами.
- Ты сказала, — продолжала она, кутаясь в шаль, что переносица — пустяк.
А оказалось — не пустяк… Так вот, скоро я распрощалась с сестрой, ушла — невмоготу стало наблюдать, как на каждом шагу они меня остерегались. Во всем Киеве был у меня единственный человек, который не боялся меня, сочувствовал… Есть у меня там одна хорошая подруженька… Переселилась я к ней. Жили мы душа в душу — никаких тайн, никаких секретов друг от дружки. И познакомилась я у нее с одним кооперативным работником — булочной лавкой заведовал, — усмехнулась она, припоминая что-то. — Стали встречаться. Когда он являлся к нам — подруженька уходила, делая вид, что торопится куда-то по делу, а на самом деле хотела оставить нас наедине. Была тогда такая полоса в жизни, что встреться мне кто-нибудь другой, а не он, все равно полюбила бы… Есть у каждой женщины момент, когда ей надо кого-нибудь любить. Ей важно прежде всего полюбить, отдать кому-то сердце… Что же тебе еще сказать? — вздохнула она, опустив глаза, и снова задумалась.
- Однажды он неожиданно спросил меня: "А скажи, пожалуйста, что это с твоим носиком?" Я не поняла в первое мгновение, а потом вспомнила — ведь я не могла от него скрывать ничего… Мне уже давно хотелось поделиться с ним.
И вот я принялась рассказывать все подробности о проказе. Ведь я хотела одного: чтобы он не подумал, будто я была больна сифилисом… Мне казалось, что проказа «благороднее», если можно так выразиться… Я верила, что он поймет.
- И что же? — взволнованно перебила Василиса.
- Неужели не понятно? — вырвалось, как стон, у Гугуниной, и, поднявшись с дивана, она снова отошла к окну. — Больше я его не видела. А ведь чувство живо до сих пор… Еще сейчас я думаю о нем… Проклятая проказа! — вырвалось у нее.
- Значит, он не любил, — тихо заметила Василиса, — Может быть, и не любил, — Отозвалась Гугунина и, подойдя к столу, принялась короткими глотками отхлебывать из чашки давно остывший чай. — Но после того я решила окончательно, бесповоротно уйти оттуда. Нам отведен этот вот клочок земли, и тут мы — дома, здесь мы полноправные граждане. Тут я знаю, что от меня не побежит никто. Я у себя, среди своих… А туда дороги закрыты, — примиренно сказала она и стала собирать посуду.
После одиннадцати часов вечера, когда на здоровом дворе все успокаивалось и потухало электричество, доктор Туркеев зажигал керосиновую лампу. Затем надевал фланелевый халат, садился за письменный стол, вытаскивал из ящика маленькую черную тетрадочку и углублялся в нее.
Огни кругом потушены. Только горят три керосиновых фонаря — один у ворот, другой — посредине двора, третий — у докторского дома.
В докторском доме — ни звука. Лишь часы тикают да где-то близко, снаружи, возится Султан. Слышно, как он щелкает зубами, вылавливая блох. Ему не на кого лаять. В такой час сюда не приезжает никто.
Сергей Павлович закрыл тетрадочку, поднялся и, осторожно подойдя к двери кабинета, повернул ключ. Теперь без его ведома сюда не войдет никто.
Взял лампу и, достав из глубины кармана ключик, подошел к двери, ведущей куда-то из кабинета, — двери, которая находится почему-то всегда под замком и в которую он никого не впускает. Захватив тетрадочку, он открыл дверь.
Это небольшая, метров десять, комната, с единственным окном, смотрящим в степь.
Он поставил лампу на подоконник, засунул тетрадочку в карман, принялся водить глазами по углам.
- Ну, как вы себя чувствуете? — тихо спросил они, не получив ответа, продолжал:- Вижу, что хорошо… Это плохо. Должны же вы когда-нибудь понять, что это очень плохо… так продолжаться не может… Не может!
Он подошел к углу комнаты, где на куче соломы кто-то лежал.
- Господин Буцефал, вы меня слышите? Встаньте.
Я хочу, чтобы вы подошли ко мне, милостивый государь. Можете получить свою порцию. Ну, прошу вас, сделайте же одолжение… Ну, что вам стоит!
Вишь, как уставился глазищами! — и он засмеялся мелким, веселым смехом. — Как мне хочется сделать вас прокаженными! А вы… сопротивляетесь… Господин Казан-баши, — он повернулся в другой угол, — вы не хотите сделаться знаменитостью? Извольте получить вашу порцию. — И доктор Туркеев прошел к углу, нагнулся, подал лежащему Казан-баши морковку. — Фу, как вы неделикатно поступаете — даже не взглянули. А ну-ка, подожди, подожди, куда это тебя понесло?
Черная тень прыгнула вдоль стены. Сергей Павлович кинулся за нею и через несколько секунд, поймав зверька, торжественно поднял над головой. Это был кролик.
- А ну-ка, успокойся, что это с твоими ногами, разбойник, а? Пора бы привыкнуть, батенька, да, да, привыкнуть… А сердце как бьется, точно на десятый этаж поднимался.
Он слегка прижал зверька к груди, потрепал его за длинное, слегка дрожащее, теплое ухо.
- Беда мне с вами, — уставился он на кролика и задумался, — прямо ума не приложу. Ну вот, снова ноги… И куда это ты все торопишься?
Он на минутку умолк, опустился на табуретку, принялся осматривать кролика со всех сторон.
Туркеев любил вот так, по вечерам, когда весь здоровый двор успокаивался, навещать своих секретных пациентов и долго беседовать с ними.
Сергей Павлович взял веревочку, висевшую на стене, на гвоздике, и принялся связывать беспокойные ноги Буцефала, затем положил его на стол.
Кролик покорно лежал, убедившись, по-видимому, что сопротивление ни к чему не приведет. Он только сопел. Сергей Павлович наклонился над местом давнишнего укола, принялся его ощупывать. Он нащупал маленький бугорок.
Бугорок образовался в результате прививки. Но это — не лепрома…
Результата, которого он так добивался, не получилось. Обнаружить в организме кроликов бактерий проказы не удавалось. Прививая им палочки Ганзена и исследуя затем прививки, он, к своему огорчению, находил бугорчатку там, где пышным цветом, казалось бы, должна была расцвести проказа. Введенная в организм животного проказа таинственными процессами, неизвестными науке, превращалась в туберкулез…
Как и тысячи других лепрологов, Сергей Павлович страстно жаждал заразить проказой животных. В успех своего предприятия он почти не верил: он знал даже наверное, что привитая животным или посеянная в искусственной среде проказа дает при выращивании бугорчатку. Тем не менее, тщательно скрывая опыты, он продолжал работать. "Авось повезет…" Он так и решил: никому не повезло, а ему, может быть, повезет. Он был уверен, что всем ученым, в том числе и тем, которых знал весь мир, просто не посчастливилось в работах над палочкой Ганзена. Они пришли к отрицательным результатам не потому, что проказу нельзя привить, а потому, что им не удалось найти удачный способ, который, бесспорно, существует, возможен и, по глубокому убеждению Туркеева, представляет какой-то необычайно простой процесс, такой же, как окраска палочки Ганзена. Полвека назад француз Жансельм, так же как и Сергей Павлович, не особенно веря в благоприятные результаты, но, положившись на счастье, привил проказу кролику.
В случае удачи он имел в виду добиться выращивания лепрозных бацилл на искусственных средах. Наряду с разрешением ряда важных вопросов, например о путях заражения, это означало бы, кроме того, и возможность открытия противолепрозной вакцины — препарата, который позволил бы наконец если не излечить, то во всяком случае радикально сокращать сроки лечения больных.
Привив проказу кролику, Жансельм через некоторое время обнаружил в его лепромах палочки. Счастье как будто бы улыбнулось Жансельму! Но, продолжая опыт, он взял материал из язв, казалось бы, бесспорно прокаженного кролика, привил их другому — здоровому — и обнаружил совершенно неожиданный результат, поставивший в тупик всю науку: кролик заболел бугорчаткой!
