Он топтался в огромных кирзовых сапогах, в каком–то залатанном свитере. Я сказал ему, что никуда не еду, болен. Воронов только засмеялся. У меня не было воли сопротивляться, и через десять минут он выталкивал меня из квартиры. В руке я нес эмалированное ведро. Около подъезда — желтый «жигуленок». В стекле — смеющееся приветливое Гетино лицо. За рулем незнакомый парень, видимо хозяин машины.
Миша пихнул меня на заднее сиденье к Гете, и сразу откуда–то снизу вылезла лохматая морда щенка — эрдельтерьера. «Кусается?» — спросил я. «Нет, — повернулся хозяин, — мал еще. Ему четыре месяца». Поехали. Гета погладила мой локоть. Щенок тыкался влажной пуговкой носа в колени. Из приоткрытого переднего стекла дул сырой утренний воздух, и я быстро начал приходить в себя. «Как давно мы не, виделись, Виктор!» — сказала Гета, счастливо смеясь. «Да, — ответил я. — Уже почти полгода». — «Здорово мальчики придумали, а?» — «Что?» — «Ехать за грибами». — «Еще бы!» Я чесал мохнатую щенячью голову, улыбался Гете и прямо с каждой минутой чувствовал, как вливается в меня энергия, как отлетает прочь ночная тягомотная хмарь.
— Ну, Мишка, ты действительно… это! — сказал я, не соображая, как окончить фразу.
Утро выдалось солнечное, по–осеннему прохладное и терпкое. Навстречу машины почти не попадались, все мчали в одну сторону. Георгий (так представился Мишин приятель) легко выжимал из своего «жигуленка» сто десять–сто двадцать километров. Он сказал, что знает одно клевое местечко. Доехали до Красной Пахры, свернули на боковую дорогу, добрались до питомника, и еще за питомником довольно долго петляли по проселкам. Наконец возле шаткого мостика, через какую–то безымянную речушку, остановились и выгрузились. На мостике сидели два рыбака, чего–то высматривали в мутно–серой быстрой воде, мы угостили их сигаретами, спички у них были свои, как и червяки, только рыба не ловилась. Прикуривая, рыбаки с иронией поглядывали на наши ведра и корзины… Отмахав километра полтора лугами (Георгий, неутомимо и не оглядываясь, вышагивал впереди), мы спустились в низину, пересекли по кочкам болото (я, конечно, промок в своих полуботинках) и вошли в тихий сосновый лес. Надо заметить, что четырехмесячный щенок Лелька всю дорогу держался около меня, чему я был рад.
В лесу стояла гулкая, ни на что не похожая, хвойная тишина. Было сухо и твердо. Вбок, сразу от опушки, уходил скошенный, срезанный гигантским резцом овраг, как котлован под высокое здание, но больше Ничего огромного не было вокруг: качался над нашими головами, шелестел листьями и ветвями роскошный русский лес, с хвоей на земле, с папоротниками, с травой, как тина. Последнее время что–то не выпадали дожди, и земля подсохла. Роса проблескивала на ней, как косметика на ресницах красавицы. Грибы любят тепло и сырость, и вряд ли можно было рассчитывать на богатый улов.
С полчаса мы брели впустую, лишь мухоморы торчали разноцветными огнями из травы и мхов, мухоморам числа не было: яркие, без крапинок, в нетронутой вызывающе–гордой красе стояли они повсюду.
Я сбивал им головы палкой, шел хмурый треск и стон от их гибели, но снова и снова возникали из травы мухоморные чудеса, рядами и поодиночке, высокие и наглые, — эх, эти бы грибки да врагам нашим вместо боровиков.
Лелька взялась нюхать с любопытством красивые шляпки, и одну пожевала. Ей то ли понравилось, то ли из озорства, но она стала их есть, за что и получила от меня крепко по затылку, нырнула куда–то в кусты и завыла оттуда писклявым голосом от обиды, разочарования и жалости к себе. Я уж думал, что нашей взаимной симпатии конец, но собачка быстро вернулась, виляя коротким обрубком хвоста, и мы помирились, хотя, я знаю, непедагогично ласкать собаку сразу после трепки. Это вредно для ее маленького разума, она теряет ориентиры и перестает понимать, что к чему.
И тут мне попался темно–бурый масленок. Рос он жалостно одинокий на голом месте, на крохотной полянке и походил сверху на ложного опенка. Маслята — сочные, с нежно–желтым низом грибы. Прекрасные в засоле, да и жареные они отменны с картофелем и сметаной, либо так, сами по себе, приправленные лучком, и я ползал по поляне на коленях, надеясь отыскать еще. Лелька торкалась у меня под руками, лезла ко мне на спину, веселилась и юродствовала, все ей было нипочем.
Рядом маслят не обнаружилось, но теперь они стали попадаться чаще и чаще, время исчезло, я брел, как в забытьи, только ясно различал землю, и каждый листик на ней, и маленькие рыжеватые грибы.
И сыроежки попадались, сухие, ломкие, но без червей. Червь предпочитает благородные грибы.
В ведре осторожно покрывалось дно, а минуты текли, солнце вставало выше, лес помолодел и засветился, согрелись ноги в мокрых носках, теплый пар низко стлался над мхом. Печально, чисто и сонно было вокруг, прелесть!
Мои товарищи аукались где–то далеко, я им не отвечал. Надрывался, зовя Лельку, Георгий. Собака бегала к нему раза два, но упорно возвращалась ко мне.
И я уже любил ее мохнатую, озорную морду, ее внезапную привязанность. Неожиданно грибная тропа вывела меня на живого человека, древнюю старушку с кошелкой; я услышал Лелькино сиплое рычание, поднял глаза: старушка ковырялась в нескольких шагах, как и я, ничего не замечала, уткнулась носом в землю, ей недалеко было видеть, низенькая, сгорбленная — лет ста.
— Здравствуйте! — окликнул я.
— Здравствуй, сынок, — ответила она хриплым почти шепотом; приглядевшись, опасливо указала на Лельку: — Чтой–то, ишь зверюга какой страшенный. Не кусит?
— Нет, это маленький щенок, — объяснил я, приблизившись и заглядывая в ее сумку. Там были такие грибы, какие я не брал: свинушки, молочники, гладыши — грибы для засола; говорят, они в засоле не уступают рыжикам и груздям, да только кто мне будет солить, некому, а сам я не умею.
— Не шибко сегодня грибы! — сказал я.
Старушка со скрипом распрямилась, а Лелька, пообвыкнув, подбиралась уже к ней с лаской: доверчивы к людям щенки.
— Да все же есть гриб, — ответила старушка с воодушевлением. — А много нам не очень надо…
— Вот–вот! Много не надо, — обрадовался я неизвестно чему, и мы расстались.
После долгого кружения и патологического, надрывного ауканья я встретился со своим другом Мишей Вороновым. На мой вопрос, где Гета и хозяин машины, Миша ничего не ответил, только с глуповатой гримасой махнул на верхушки деревьев. Мне даже показалось, он меня не совсем узнал. В корзине у него было полно страшных черных грибов, явно поганых, но с претензией на сыроежку.
— Ты заметил, — спросил он, продолжая беспокойно оглядываться, — как в лесу меняются голоса? Заметил, мы не говорим дома такими дикими голосами? Тут так и тянет завопить что–нибудь визгливое, первобытное. Вот послушай! А–у–э-эй!
— Что у тебя в корзине, несчастный? Зачем? Это же поганки.
— Какая разница! — ответил Воронов и ушел от меня, пропал среди зарослей. Лелька побежала за ним, но вскоре вернулась, в зубах у нее светилась черная поганка, она притащила ее мне в подарок, своему новому другу, своровав из Мишкиной корзины; и это было благородно по–собачьи… Долго еще шатались мы с ней по лесу, голодные и оцепеневшие от летнего дня, шелеста листьев, висения паутины, запаха земляной сырости и еще многого такого, чему нет обозначения.
Если бы можно было увезти с собой это печальное сумрачное (при свете солнца) спокойствие и неподвижность времени, если бы можно. О, если бы… Там, в Москве, ревел автотранспорт, судорожно перемещался поток людей, хлопали двери, взвивались ввысь феерические дымы заводских труб, там были наша работа, и наши иллюзии, и наши загадки…
А здесь остро чувствовалось, что скоро придет осень, и зима, и снег. И наступит время, когда трава наконец перестанет сминаться под нашими шагами, и чавкающие болота протянутся уже через наши тела, и мы все–таки обретем то, что бесконечно и необманно…
Постепенно все возвращается на круги своя. Мне ничего не надо, ничего, хотя бы потому, что ничего и быть не может. Мне не хочется даже, чтобы повторилась еще разок моя жизнь и чтобы мама и отец ожили, хотя бы потому, что снова придется им умереть.
Хотя бы потому…
Набрать бы только побольше маслят!
В конце концов мы все снова сошлись вместе на светлой поляне, уселись в кружок и стали хвастаться своей добычей. Больше всех кичился Миша Воронов своими поганками. Но в действительности удачлив оказался Георгий, у него в корзине были и подосиновики и три белых, маленьких и сытеньких, с пухленькими ножками, вызывающих в воображении алюминиевые ковшики для жульена. Был полдень, и солнце припекало. Предусмотрительная Гета извлекла из своей корзины сверток с бутербродами и две бутылки лимонада. Обе Миша откупорил зубами. Мы мирно и как–то без особого восторга хрустели хлебом и сыром.
Хитрый щенок Лелька, сообразив, что съестное принадлежит женщине, наплевала на нашу с ней нежную внезапную дружбу, положила обе лапы Гете на колени и с иступленным умилением, время от времени повизгивая, начала заглядывать ей в глаза.
