Кирилл Усанин - Григорьев пруд

А через день и случилось это страшное преступление. Прихожу домой, а соседи говорят: «Мать в больницу отвезли!» Поехал в больницу, но мать живой не застал: умерла по дороге. Только через неделю после похорон узнал я, что приходил к ней Косолапов. И он, Косолапов, обо всем, что я в тайне от матери хранил, к чему ее постепенно готовил, рассказал, да так рассказал, чтобы мать мою наверняка убить. Конечно, Косолапов меня сумасшедшим назвал, когда я ему такое суровое обвинение вынес. Да и кто мог поверить, что человек, который в передовиках ходил, смог на такую подлость решиться. Посчитали, что это я обиделся на Косолапова. Ведь он как повернул всю историю со взрывником? А так повернул, что чистым остался, а виноватым — я. Молодой, мол, неопытный, стойки крепил неправильно, а он лишь в том виноват, что не углядел, поверил. Вот он как сумел... Ненавижу я его, ненавижу... Уходи со своим обушком... Уходи...

Отвернулся Венька Лазутин, ждал, когда я уйду. Что мне оставалось? Вопросы задавать, заступаться за Ивана Григорьевича? А зачем? Да и права я никакого не имею. Никакого.

Я взял обушок и медленно побрел назад. Прошел метра два, остановился, посмотрел на парня. Венька стоял неподвижно, как статуя. Так хотелось вернуться, обнять парня за плечи. Я прошел еще метра два — и снова оглянулся. Венька по-прежнему был неподвижен.

Время мое уже вышло, надо бы бежать что есть силы, чтобы застать еще корреспондента, вручить ему обушок. И усмехнулся. Не сделаю я этого. Нет, не сделаю. Не смогу...

Если сегодня подняться шурфом и до шахты идти степью, то непременно встретишь на пути круглые блюдца болотцев. Наполнены они светлой чистой водой, покрыты по краям прозрачно-зеленой травкой. И нередко можно увидеть здесь, особенно в тихие вечера, разную живность — от певчих птиц до случайно забредших из ближнего леса лосей. И самому захочется остановиться, опустить в теплую воду загрубевшие руки... Но схлынет весна, накатит лето, и все дни напролет начнет выстаивать в бесцветном небе жаркое солнце. На глазах усохнут болотца, обнажатся до самого дна, покроются глубокими трещинами.

Так и с душой моей, как со степными болотцами, стало. Если и держалась капля живая, то теперь, после рассказа Веньки Лазутина, ничего не осталось.

И вдруг остановился я, пораженный страшной догадкой. Опять вспомнились слова Ивана Григорьевича о главном деле, о том, что надо во что бы то ни стало стремиться только вперед. Вспомнились, отраженные в услышанных сегодня грустных историях.

Так вот оно какое его дело... Дело, которое людям приносит страдания, боль, ненависть. Встал бы я на пути Ивана Григорьевича, и он ради своего дела поступил бы так, как с остальными — с Алексеем Фомичом, с Федором, с Алешенькой, с Венькой Лазутиным. Неужто бы смог?..

Мне стало страшно. Мне никогда в жизни не было так страшно.

И обушок, на поиски которого я затратил столько сил, энергии, времени, не был для меня уже тем обушком, которым я так гордился. Не хотелось любоваться резной окантовкой, медной пластинкой. Он превратился во что-то неприятное, скользкое. И я зашвырнул обушок в давно использованную выработку, которая вот-вот должна рухнуть. Через день-другой она погребет на веки вечные обушок, но кто сможет лишить меня горькой памяти, кто?

— Слава богу, наконец-то явился, пропавшая твоя душа! — радостно встретил меня Никитич. — Иди скорее. Корреспондента еще можешь застать в откаточном.

— Не пойду. Зачем?

— Не нашел?

— Нашел.

— А где он?

— Нет его.

— Не понимаю. Что с тобой, Никола? То нашел, то не нашел.

— Комбайн отремонтировали?

— Ага. Сейчас едем. Поторопись.

— Никуда не пойду. Пусть уходит.

— Что случилось, Никола?

— Потом расскажу, Никитич.

— Что ты смотришь на меня, Никола? Я ведь не корреспондент, выспрашивать не стану,

— Прости, Никитич,

— За что?

Я ничего не ответил бригадиру. Да и некогда было. Послышался ровный, уверенный гуд комбайна. Вслед за Никитичем поспешил в лаву. Там ждали меня ребята, там ждала меня работа...

На следующее утро пришел я к Николаю Червоткину. Хотелось по-серьезному поговорить, услышать то, что оставалось для меня загадкой. А серьезного разговора не получилось. Как только вошел да увидел Николая за чаепитием, так сразу понял — не вовремя заглянул. Выждать бы надо. И все же — а вдруг разговор состоится? — приступил я к беседе. Вынул тетрадку, положил на край стола,спросил:

— А письма ты от Косолапова не получал?

Взял Николай тетрадку, повертел ее, затем сунул в тумбочку, стоявшую рядом, и, повернувшись ко мне, сказал:

— Кончай травить себя. Садись-ка лучше, почаевничаем. — Наливая в чашку пахучий, крепко заваренный чай, добавил с такой знакомой, простецки-обезоруживающей улыбкой: — Пока не забыл, расскажу я тебе свеженький анекдот. Прекрасный анекдот. Ухохочешься...

Еще в прошлом году лесной склад шахты «Камышинская» подступал к самой ограде быткомбината. Из своего окна директор шахты свободно просматривал его дальние уголки. Но вот на том месте решили пробить уклон и лесной склад отодвинули дальше, в степь, чуть ли не за два километра от шахты. А если учесть весь путь от поселка, то все четыре наберутся.

Так что теперь туда две дороги — железная и «нашенская», как прозвали ее рабочие склада. На железной стоят вагоны с лесом, а по «нашенской» ездят машины и ходят на работу.

Написали коллективное письмо на имя директора шахты и секретаря партийной организации. Сейчас, мол, лето, ходить еще вроде ничего — заместо прогулки сойдет, а как осень наступит — дождь, грязь образуется, ходить совсем трудновато будет. Нельзя ли на машине, хотя бы грузовой, подвозить, желательно от центра поселка.

Но никто из руководства шахты еще не приходил. Ждали со дня на день. Начальник склада Коротков успокаивал:

— Нечего глотки попусту драть... Дела, значит...

А пока пешком топают. Кому повезет, считай — хорошо. Шоферы свои, на дороге не оставят, подберут. Некоторые на велосипедах приспособились ездить, а сам Коротков на мотоцикле приезжает.

Подвозить почему-то не любит. Да и рабочие не останавливают: все же начальство, как поведет себя — не угадаешь.

Но увидит мастера Шарова — сам остановит. Про Шарова рабочие не очень-то охотно говорят. Больше молчат, лишь иногда не то с осуждением, не то с завистью бесхитростной сплюнут:

— Настырный. Везет же таким.

И верно получилось: недавно на склад устроился, а начальством уже замечен, выдвинут в старшие мастера.

В последнее время такой высокой чести удостоился Иван Кузьмин. Про этого никто не скажет: настырный. Но никто также и не скажет, что он свой парень. Все больше молчит. А что на уме, попробуй отгадай. Да и странный какой-то... Про других все можно рассказать: и плохое, и хорошее, на виду как на ладони. Скажи, и все будет правда. А как здесь быть — никто не знает.

А как стал Кузьмина подвозить на своем мотоцикле начальник склада, то совсем растерялись. Решили про себя: неспроста, значит, причина есть на то, а какая? В этом-то как раз и была вся загвоздка. Но спрашивать не решались. Выжидали, что будет дальше.

Иван Кузьмин высок, но широк и костист в плечах. Ходит он немного наклоняясь вперед, сутуля спину, отчего руки его кажутся длинными, неловкими. На его мальчишески круглом лице — большие, рыжеватые, с подпалинкой усы. Ему советовали сбрить их, чтоб они не старили лицо его, но Кузьмин всем отвечал одно и то же:

— У меня отец казаком был, а какой казак без усов?

Разумеется, как тут не пожать плечами. Ну, какой он такой казак! Ведет себя тихо, спокойно, ни во что не вмешивается, делает все, что поручают, и смущается, когда начинают разговор о женщинах. Обычно в сторону отходит, но однажды подскочил к рассказчику, который, смеясь, заканчивал с похабной ноткой «всамделишнюю» историю о знакомой женщине, ткнул кулаком в грудь, хрипло выкрикнул:

— Сволочь, разве можно так!

Обидчик было задрался, но его удержали. Потом он извинялся, в гости приглашал, но Кузьмин не пошел.

А когда лесной склад перевели в степь, он принес три молодых дубка и посадил их под окном конторы. Дубки принялись быстро, и к ним привыкли, перед каждым нарядом, который проходил тут же, у конторы, любовались ими. От людей не ускользало даже рождение клейких, остреньких листьев из набрякших сочных почек.

В конце мая наступила жара. Но дубки не погибли: их поливали, окапывали, собирались огородить, но начальник склада только усмехнулся: еще не весь лесной склад забором обнесли, а тут штакетник подавай для баловства.

В один из таких жарких дней привез шофер новые запчасти для электропил. Полчаса ждал Короткова, рассердился, машину подкатил к самым окнам конторы и свалил свой тяжелый груз.

Первым беду заметил Федор Мельник. Бросился к конторе, раскидал запчасти: откуда только сила нашлась. Но дубки спасти не удалось, хотя аккуратно срезали поломанные ветви, вбили колышки, привязали к ним надтреснутые стволы. Дубки начали чахнуть, листья сжухлись, ветки опали и зябко поникли.