Почему Раса выбрала не такого уж молодого Скрастыня? Вы думаете — потому, что он агроном, «Все же начальство!» — как говорит Кристина. Нет, вы ошибаетесь, это не имеет значения, во всяком случае существенного значения. Для Расы главное нечто другое; сознание, что она для Скрастыня — все. Красивее всех на свете, лучше всех на свете. Как и к удобствам благоустроенного отцовского дома, она привыкла к этому сознанию еще с детства, точно к наркотику, и не может без него обойтись. А для Скрастыня Раса действительно лучше всех, красивее всех, потому что он ее любит.
А она Скрастыня?
Спросим у нее самой.
— Раса, вы любите Альфа?
— Да, — смело и твердо отвечает она, даже не смущаясь, открыто глядя на нас ясными синими глазами. Потом, возможно, уловив наши сомнения, она своим приятным сопрано без запинки, как выученный урок, рассказывает, какой Скрастынь внимательный и галантный.
Снег падает на ее шубку, цепляется, липнет к нейлоновому меху, и она тихо смеется, наклонившись, стряхивает его.
— А то в тепле стану как мокрая курица! — говорит она, уже думая о чем-то другом.
Бернат просит, чтоб его не ждали, еще надо задать корма Гнедому. Раса берет Скрастыня под руку, и они направляются к станции, оба одного роста, только Раса стройная, как молодое деревце, а Скрастынь массивный, как трактор.
Как хорошо, что они не едут завтра автобусом! Мать, конечно, настаивала именно на этом варианте, так — и все тут. Как обычно… Смешно — будто замуж выходит она, а не Раса! И как только в комнате родителей погас свет, Раса встала, написала записку и улизнула, Скрастынь ее уже поджидал. Когда мать утром обнаружит, что дверь всю ночь была открыта… Ха-ха-ха! Это будет незабываемая ночь. Они шли долго, прижимаясь друг к другу, и каждые два десятка шагов целовались. А когда пошел снег, они брели словно в сказке…
В зале ожидания на их приветствие отвечают все.
Кристина. Куда это ты, начальник?
Скрастынь. В «Весну».
Теодор (смеется). Тут, агроном, право слово, настоящей зимой попахивает.
Том. Это название магазина для новобрачных.
Теодор. Белые платья, черные пинжаки… Знаете, почему невесты, когда идут под венец, наряжаются в белое, а женихи в черное? А это потому, что…
Кристина. Старый, а бесстыжий! Чего тебе, дармоеду, не хватает? Как мы оженились, так ты обстиран, обчинен, куда уж лучше. Когда еще не ездила к нам машина с парикмахером, так я сама ему и волосы стригла.
Скрастынь. Под ноль.
Язеп. Чуб оставляла, чтоб было за что таскать,
Теодор. Оттого у меня теперь и лысина.
Кристина. Я всурьез, а им бы все зубы скалить… (Пауза.) Платье-то готовое покупать будешь, Раса, или наберешь матерьялу?
Раса. Капрона нигде не достать.
Эмилия. На фату, что ли?
Раса. У меня фаты вовсе не будет, а широкая такая длинная лента, перевитая розами.
Эмилия. Неужто простоволосая?
Раса. В белом мягком берете.
Кристина. И это ты под венец таким чучелом?
(Раса со Скрастынем переглядываются и смеются.)
Раса. Сейчас такая мода.
Пиладзит. Жалко, что Вецумниеки далеко… Моя Эмма… тебе б отгрохала такой наряд… что все бы только рот разинули. Из капрона, шифона, газа и…
Язеп.…и плазмы.
Пиладзит.…что все насквозь видно. Ты, Язеп, меня не сбивай!
Раса. Вы, дядечка, навеселе.
Пиладзит. Так, Волдемар, доехали… молодые хорошенькие девушки тебя уже дядечкой называют. А в молодости… Если б ты… если б ты видала меня в молодости, девонька!
Раса. Лучше ложитесь спать, дядечка!
Пиладзит. Не парень я был, а картина! Карти-на!
Язеп. Только забить гвоздь и на стену повесить.
Пиладзит (грустно). Никто меня не понимает… никто. Эх ты, Барон, мой старый дуралей, поди сюда, я тебя…: поцелую.
Пауза.
Кристина. А где жить-то будете после свадьбы? У отца, или агроному в поселке еще квартиру дадут?
Раса. Первое время там же. А потом увидим. Альфа сманивают в совхоз, квартиру обещают сразу. Там и к городу ближе.
Эмилия (с горечью). Все город да город! Землицу вы, молодые, не любите. Только бы отсюда! Бежали, когда в колхозе было плохо, бегут, когда в колхозе хорошо…
Язеп. Я не бегу, мамаша.
Эмилия. Пока не загляделся на какую-нибудь рижскую девку,
Язеп. Боже упаси, с меня и одной жены хватит!
Эмилия. Смех-то смехом, а поглядишь — так сердце болит. Мы здесь сто потов пролили. Покойница Эрна, сама я, Теодор вон со своей Кристиной, Анна… Все бы подались, и колхоз бы захирел. Мы остались, хотя и круто приходилось. Синими пальцами выбирали из-под снега сахарную свеклу. Нынешняя-то молодежь боится с ноготков красный лак ободрать… Глаза бы мои не глядели: на огород пойдет — напялит резиновые перчатки. Тьфу!
Скрастынь. Что поделаешь, если парням нравятся наманикюренные ногти и пудреные носы?
Эмилия. Нет, когда я была молодая…
Язеп.…сахар был слаще и вода мокрее.
Эмилия. Да что с вами говорить… Бегут даже те, про кого бы ни в жизнь не подумала. Да вот она, Лиесма! Уедет, и помяните мое слово — не вернется!
Пауза.
Лиесма (тихо). Может быть… (Пауза.) Если возьмут в ансамбль — не вернусь.
Эмилия. Какого тебе рожна не хватает? Зарабатываешь мало? Даже в газете про тебя писали…
Кристина. Вот погодите, приедет Лиесма лет через пяток в «Коммунар» на своей «Волге». Промчит мимо птицефермы, пыль столбом — не оглянется.
Лиесма. Мне не нужно «Волги»… (Пауза.) Я хочу только петь.
Анна. Лиесма ведь поет как Мирей Матье. Нельзя пропадать такому голосу.
Лиесма. Я не хочу, как Мирей Матье…
Эмилия. Сама ты не знаешь, чего хочешь, Лиесма, в том все и дело.
Лиесма. Нет, тетя, я знаю… (Пауза.) Все одно ладят: ты бежишь, ты бежишь! Когда я хотела уехать после школы, а класс остался в колхозе, меня обзывали предателем. Мне хотелось поступить в музыкальную школу, а это назвали предательством. Для меня это было так ужасно, что… я осталась. По-вашему, пение, в особенности эстрада, просто кривляние, а для меня…
Входит Альберт Бернат. Высокий, плечистый, но уже плотный мужчина в дерматиновой куртке и резиновых сапогах. С виду ему можно дать лет пятьдесят или около того.
Теодор. Снег не перестал?
Бернат. Сыплет, как нечистая сила.
Теодор. Стало быть, скоро можно в сани запрягать…
Бернат. Да, вроде того… Ежели не растает. А ветер повертывает на южный, пойдет дождь, и тогда прощай вся красота.
Пауза.
Теодор. Поезда из Риги не слыхать?
Бернат. Не время еще. Даже касса закрыта.
Он замечает Пиладзита, вглядывается и, как бы решившись, широким шагом через весь зал направляется к нему.
Бернат. Ты, Волдемар?
Кого я вижу, или мне мерещится — Бернат! Альберт, старый друг! Ну, ну, такого силача, как ты, и правда не так просто скрутить. А сколько воды утекло с тех пор — господи боже мой! Сколько же мы не видались? Выходит, с сорок третьего, когда, хе-хе, мы дали деру по дороге на призывной пункт. Пришлют тебе повестку, за неявку грозят смертной казнью, а когда ты, голубчик, явишься, суют тебе под нос бумагу: подпиши, что в легион, дескать, вступаешь добровольно. Э, брат, дураков нет! Жалко только, что нам пришлось расстаться. И то сказать: могло ли нам тогда прийти в голову, что мы встретимся уже сивые, на какой-то там станции Дзеги, за двести километров от дома? Да ни в жизнь! Слыхал я, слыхал, что потом ты стал знаменитым партизаном. Обыкновенным? Господи твоя воля, да разве партизан может быть обыкновенным? Это же герой! Шапку долой и руки по швам! Встретил я, понимаешь, как-то в Скривери Карла Зиепниека — помнишь, такой конопатый? — стали лясы точить, зашел разговор и про тебя, тут он меня и просветил. Его братан партизанил вместе с тобой. Ну да, ну да, Рингольд, он самый… Ты небось теперь большой начальник? Всего только лесотехник? Ну-ну… Грешок стало быть за тобой есть, а, что получше должности тебе не дали? Привык к лесам? Брось ты заливать, у тебя что — слабое здоровье? Такая будка: похлопаешь, ишь, только гудит! Хе-хе! Такого медведя не так-то просто свалить! Что, чахотку подцепил? Да будет тебе! И то сказать… сырые землянки, грязь и снег, со жратвой когда как. Нет, не сладкая это жизнь. Тут и чахотку схватить недолго.
