Станешь ты здешним домовладельцем. Да ещё из первых. И фамилия твоя тут у всех на памяти. Как же, Лебедев! То был старший, теперь младший. Газета тебе нужна? Что ж, есть у нас и газета, да не одна. А там, глядишь, детишки у тебя с Ксаной пойдут, а там, глядишь, и в главные редактора продвинешься. Чем не жизнь?
— Да, жизнь хоть куда, — в тон Григорию сказал Костя.
Тот шутил, и ему должно было шутить. А между тем жизнь, про которую усмешливо толковал ему Григорий, была совсем не такой уж непривлекательной и унылой. В этой жизни Ксана присутствовала. Григорий о детях их даже помянул. Несбыточной, как сказка, показалась Косте эта жизнь. Вспыхнула в глазах и исчезла. Ведь шуточный вёл Григорий разговор, чуть–чуть даже глумливый.
— А что ты тем временем станешь делать? — спросил Костя. — Завоюешь Москву?
— Непременно. Вот выдам замуж сестрицу и подамся отсюда. Ну, может, придётся кончить институт. А уж потом… Григорий Уразов не для здешних мест. Здесь только горы высокие, а так провинция из провинций. Но ты не горюй, я буду наезжать к вам. Охота здесь изумительная. Кстати, ты дядины ружьишки не вздумай продавать, если что. Таких ружей теперь не найти. Подаришь хоть одно родственничку‑то? Кем я тебе вскорости стану? Свояком? Шурином? Деверем? Может, егерем?
— Скорее всего.
— Надо будет вашу тётю Лизу спросить. Она во всех этих родственных связях разбирается лучше попа. Ох, и не рада же она, что ты прикатил! Смотри, ещё отравит. Думала, все ей достанется, и вдруг — ты. Обидно, а?
— Не болтай, — сказал Костя. — Хватит, пожалуй.
— А я не болтаю, я серьёзно говорю. Деньги! Кто это придумал, какой умник, что в нашем обществе деньги теряют силу? Вот уж глупистика! Конечно, если этих денег всего ничего, то и не стоит о них говорить. Тогда, и верно, прокути все, как мы умеем, за один вечер, и баста. Но если денег много, если их тысяч за тридцать, — а столько, говорят, твоя тётушка и стоит, — если ещё и дом, и машина, то вы уж меня извините, дорогие товарищи, вы уж меня извините…
Ну вот они и подкатили к широкой, ровной площадке, похожей на дно высохшей реки. Город остался позади, впереди лежали горы, к ним уходила, завинчиваясь, дорога, по которой проезжал вчера Костя. Отсюда дорога эта казалась узкой стальной спиралью. Солнце сверкало на её изгибах, на погибельно крутых поворотах. Не верилось, что вчера они взобрались по этой спирали вон до тех чёрных скал и ещё дальше, дальше. Всё, что было дальше, было сокрыто от глаз.
— Это наша вчерашняя дорога? — спросил Костя.
— Она самая. А теперь смотри. Вот я остановил машину, выключил мотор. Вот опять включаю, повернув ключ. Так, есть зажигание. Теперь отжал сцепления — вот эта вот педаль, включил скорость, рычаг на руле. Газ! Поехали! Понял! Запомнил?
— Да, кажется.
— Это все не сложно, не пугайся. Сложнее отработать автоматику движений. Всё, что я показал, это все делается почти одновременно, и делаешь это все не глядя, автоматически. Тут уж нужна практика. Да, вот ещё про эту педаль не забывай. Это ножной тормоз. А эта рукоятка слева — это ещё один тормоз. Не поможет ножной — хватайся за ручной. Понял? Запомнил?
— Да.
— Тогда давай берись за баранку. — Григорий остановил машину и вылез из неё, уступая водительское место Косте. — Давай, давай, не робей, тут упасть некуда.
— Ничего у меня не выйдет, — усомнился Костя, но к рулю пересел. — Надо бы ещё книжечки подчитать.
— Выйдет. — Григорий обошёл машину, сел рядом с Костей. — А книжечки ты потом подчитаешь, когда уже ездить начнёшь. Ну, ключ… Так! Сцепления… Скорость… — Григорий легонько подтолкнул Костину руку, помогая ему перевести рычаг скорости. — Так! Газок! Поехали!
Машина рванулась, замерла, снова рванулась и пошла. И когда Костя повернул чуть влево руль, машина послушалась его и стала забирать влево. Это было чудо! Он правил машиной, она подчинялась ему, она катилась вперёд. И это было чудом. Несчётное число раз ездил Костя на автомобилях, но ничего подобного не испытывал. Разве только в детстве езда доставляла ему какое‑то особенное удовольствие. Но то было в детстве. Теперь же в сто крат сильней, чем в детстве, была та радость, которую испытал Костя. Это ни с чем нельзя было сравнить. Машина двигалась, катилась, потому что он управлял ею. Она слушала его, он слушал её, они угадывали друг друга, и это было так удивительно, так здорово, что у Кости руки задрожали на руле. И эта его дрожь, его радость тоже передались машине. Она покатилась, подпрыгивая, будто развеселилась.
Ещё и ещё раз, ещё и ещё раз останавливал и пускал машину Костя. Он не замечал времени, не чувствовал жары, хотя солнце палило нещадно. Наконец стало тяжко машине, закипела, перегрелась в ней вода.
— Хватит, на сегодня хватит, — сказал Григорий.
Он терпеливо всё время сидел рядом с Костей, подсказывая ему только тогда, когда нельзя было не подсказать. Григорий оказался хорошим учителем. Он не мешал, не громоздил один совет на другой. «Сам, сам! Давай, давай! Получается…»
У Кости действительно получалось. И он был счастлив, просто счастлив.
Но верно, на сегодня довольно. Косте стало жаль машину, он почувствовал себя виноватым перед ней. От машины валил пар, как от загнанной лошади.
— Переждём, — сказал Григорий. — Пусть вода поостынет. — Они вышли из машины, и Григорий поднял капот, помогая машине перевести дух.
— Да, между прочим, — Ксана вчера весь город обегала в поисках своего Туменбая, — сказал Григорий, и тоже как бы между прочим. — Пропал парень, сбежал. —Григорий ходил около машины, носком ботинка ударяя о покрышки, проверял, не спустили ли. — Обиделся. Он у нас обидчивый. Ты понял, про что вчера мама говорила Ксане?
— Нет.
— И я не понял. А вот он, похоже, понял. И в горы. Чуть что — и он сигает в горы, на свои любимые джайлоо, к своим любимым овечкам. Там у него дед в чабанах. Вот к деду и подался. Будет там стишки свои сочинять. Он ведь у нас поэт. Что ж, обида, говорят, сестра поэзии. Пожелаем ему удачи. Поехали, а?
— Поедем.
— Ты что притих, Костя? — уже в машине спросил Григорий, — Онемел? От радости?
— От какой это?
— Ну как же, машину начал водить.
— А–а…
Всю дорогу до дома Костя промолчал, хотя Григорий и пытался с ним заговаривать. Так, о пустяках, о дорожных снова знаках, давал всяческие наставления, касающиеся машины. Костя молчал. Он прислушивался к себе, помня про недавнюю в себе радость, про то удивительное чувство, которое охватило его, когда машина пошла, когда он повёл её, но радости не было, то недолгое счастье сгинуло. Оно было вот именно что недолгим.
Простились у гаража, и Костя побрёл домой. Теперь что ни говори, а это был его дом. Но зачем он здесь, зачем остался — этого сейчас Костя понять не мог. Смалодушничал, дал себя уговорить.
— Костя, я попозже зайду за тобой, закатимся куда‑нибудь! — крикнул уже с улицы Григорий. — Ксану прихватим! Условились?
Костя не ответил. Никуда ему не хотелось закатываться, даже с Ксаной. Он‑то ей был не нужен. Она вчера весь город обегала в поисках своего Туменбая. Вот, вот кто был человеком. Повернулся и ушёл. И нет его. Он в горах, он там, где белеют эти вершины. Косте трудно было ему не позавидовать.
Лиза встретила Костю. Она построже стала с ним.
— Запылился‑то как! Душ бы хоть принял!
Душ — это был удачный совет. Костя зашёл в ванную, скинул, торопясь, одежду и крутанул сразу оба крана, горячий и холодный. Но на него обрушилась только холодная струя. Он позабыл, что здесь надо было подогревать сперва воду в колонке. Ничего, так даже лучше получилось. Ему и нужна была сейчас холодная вода. Самая холодная, ледяная, с гор. Он так перегрелся, так истомился, что только холодная, ледяная вода и могла ему чуть–чуть пособить.
— Чайник, чайник с кипятком возьми! — кричала за дверью Лиза.
Он не ответил, перехватило дыхание. Ледяная вода, вода горных вершин, была беспощадна и милосердна. Она все мысли из него высекла, все, до единой. Он стоял и ни о чём не думал, погибая от холода и радуясь своему безмыслию.
15
Снова обед в компании Анны Николаевны и тёти Лизы. К счастью, свои их донимали мысли, им самим хотелось помолчать. Анна Николаевна только спросила:
— Осваиваешь машину, Костя?
— Осваиваю.
— А мыть кто её будет? — спросила Лиза, воинственно вздёрнув маленькую головку, оплетённую косицами. — Я мыть машину отказываюсь.
— Зачем же, я сам буду мыть, — сказал Костя.
Вот и весь разговор за всё время обеда, если не считать недовольных Лизиных похмыкиваний, будто она с кем‑то бранилась, но молчком, и лишь эти похмыкивания и прорывались наружу. И если не считать, что Анна Николаевна не оставляла Костю заботливым вниманием, хоть и была занята своими мыслями.
— Ещё супу? Ещё мяса? — спрашивала она. — Хороши ли наши помидоры?
