Не присаживаясь к столу, выпили. Григорий накинулся на еду, а Костя, помня упрёк хозяина, взял кусок хлеба и стал жевать. Есть ему не хотелось. И каждая минута здесь ему была в тягость. Он чувствовал себя тут, как на кладбище. Эти кресты, кресты повсюду, надгробья. Они не были уж очень печальны, потому что были сделаны торопливой, беспечальной рукой, но, став рядом, всё равно превратили этот сад в кладбище. А ведь здесь жила Ксана…
Уразов снова кивнул сыну, чтобы тот налил ему. Прежде чем выпить, прежде чем отпустить Костю, который, томясь, переминался с ноги на ногу, Уразов сказал ему, многозначительно и чуть уже пьяновато протягивая слова:
— Ты, Костя, только и вправду не вздумай уехать. Опрометчиво поступишь, опрометчиво. О тётушке своей, об Анне Николаевне, подумай, обо всём подумай. Одним словом, не спеши… Ну, а я повторю, пожалуй. Устал! Поезжайте!
Григорий отвёз Костю домой. Надо было и машину в гараж поставить. Но чей это был дом? Чья это была машина? Запутываться начал Костя. Его дом был не здесь, но Григорий вёз его к нему домой. Никакой не было у Кости машины, но не тут‑то было, эта машина принадлежала ему, и если не он сам, то Григорий уже привык к этой мысли.
Всю дорогу, чертыхаясь, что подыхает от голода, что успел схватить только одну рюмку и один кусок колбасы, ругая на чём свет стоит и Туменбая, и свою милую сестрицу, Григорий не забывал о машине, наставляя Костю, объяснял ему встречавшиеся по пути дорожные знаки, советовал запоминать, на каких перекрёстках стоят орудовцы, советовал запоминать названия улиц.
Чудной, если не сегодня, так уж завтра‑то наверняка он уедет, улетит из этого города. Зачем ему запоминать названия здешних улиц? Без нужды ему, что тот молоденький орудовец ходит в приятелях у Григория, а вон тот, устрашающе усатый и кривоногий, ненавидит всех частников. Он уезжает, он улетает. Не сегодня, так завтра. И этот «кирпич», запрещающий проезд, и эта «прямая стрела», говорящая, что тут можно ехать только прямо, — все эти знаки–приказы не обязательны для него. Он тут недолгий гость. Прощайте, знаки, прощайте, горы.
Они расстались у дверей гаража. Передавая Косте ключи от машины, Григорий крепко пожал ему руку. Мало ему этого показалось. Он дружественно, чуть ли не по–братски обнял Костю.
— Не тужи, все обойдётся. Так даже интереснее.
Костя тоже обнял Григория, на случай, если больше не увидит его. Костя прощался с ним. Григорий этого не понял.
— До скорого! — крикнул он и побежал, придерживая рукой ковбойскую шляпу. — Жрать хочу! Помираю!
Анна Николаевна сама открыла Косте. Она ждала его. Оказывается, она была в курсе всех событий, всех его передвижений.
— Ну как наш город? Приглянулся? А горы? Уж они‑то, надеюсь, оставили впечатление?
Она знала и про званый обед, который не состоялся.
— Лукьян звонил только что, убивался. — Анна Николаевна внимательно поглядела на Костю. — Что, мой дружок, зацепило тебя?
Костя ничего ей не ответил, не сразу поняв, про что она спрашивает. Поняв же, удивился этому откровенному слову: «зацепило», задумался над этим словом. Зацепило… Как это? Как рыбу на крючок? Он — рыба, а Ксана — крючок?
— Не тужи, все обойдётся. — А вот этого Анна Николаевна не знала, что слово в слово повторила только что сказанное Григорием. — Ты голоден? Пойдём, я накормлю тебя. Лиза нынче у нас с богом беседует. На весь день отпросилась в церковь. Хотела бы я знать, что у неё за молитвы на уме, о чём бога просит?
Она повела Костю в сад, где уже всё готово было для обеда.
— И я с тобой чего‑нибудь пожую. — Тяжело ступая, Анна Николаевна пошла на кухню.
Костя нагнал её.
— Давайте, я сам.
— Нет, нет, не мужское это занятие подавать к столу. Да мне и приятно тебе услужить. Не скрою, приятно.
— Давайте я хоть помогу вам.
— Ну, помоги. — Наливая суп, устанавливая тарелки на подносе, Анна Николаевна все посматривала на Костю. И, кажется, о чём‑то все порывалась спросить. Но не спрашивала. Трудно ей было, не умела она придерживать свои вопросы, из тех была, что сразу ей подавай всю истину и не смей ничего утаивать. Так всю жизнь прожила, утверждая своё право спрашивать, осуждать, повелевать, — привыкла властвовать. Да вот Костя не давался ей, никак не давался. То вспыхнет, как порох, то отмолчится. Что толку спрашивать, если он молчит. С ним как‑то по–другому надо было разговор вести. А как? Ждать, когда сам заговорит? Не умела Анна Николаевна ждать, не приучена была.
С подносами вернулись в сад. Анна Николаевна расставила тарелки, уселась, посадила Костю напротив, притихла на миг. Не то молилась, не то задумалась о чём‑то. И Костя притих, задумался. Звенела тишина в саду, ручей шелестел. Костя вспомнил, как Ксана пила вчера здесь чай из пиалы, вспомнил её смеющийся, облитый перламутром рот. Вчера это было? Вчера? Да не может быть! Это было ещё тогда, когда он совсем другим был, чем сейчас. А каким? Легко тогда ему было, просто, свободно. Вернуться бы во вчера! Разве так это трудно — взять и позабыть один всего день из своей жизни, взять да и перечеркнуть его? Костя решил, что попробует это сделать. Он даже вилкой повёл в воздухе, перечёркивая этот день.
— Да ты, никак, крестишься? — удивилась Анна Николаевна.
— Открещиваюсь, — сказал Костя.
— Досадуешь? А ты расскажи, не затаивайся. — Анна Николаевна опять поспешила: замкнулся Костя, спугнула она его. — Что ж, молчи. И верно, когда я ем, я глух и нем. — Она подивилась своей кротости. — Ешь, Костя, стынет суп. — И сама, показывая пример, зачерпнула из тарелки.
Отобедали молча. Анна Николаевна почти и не ела ничего, из‑под насупленных бровей рассматривая Костю. Странно ей было, тревожно и радостно. Похож, похож был этот юный Лебедев на человека, ещё недавно сидевшего в том же вот кресле. Он мог бы быть их сыном, её сыном. Вот зачем нужны дети — они нужны в старости. Всю жизнь не понимала этого она, все свои молодые годы. Дети помехой казались. Они и были помехой. Она видела, как мучаются с детьми её приятельницы. Дети были неблагодарны. Она видела это, она сотни примеров накопила про это. Жить для себя, для Василия, жить, обученно оберегаясь от всяческих житейских невзгод, неудобств, — это с годами стало её целью, её верой, её гордыней. Она гордилась умной своей жизнью, налаженной, благополучной, безмятежной. Что только не бушевало вокруг, какие только бури не гуляли по земле, а для неё с Василием то был лёгкий ветер. Они не прятались, не хитрили, не чурались работы. Нет, просто они не рисковали. Им посчастливилось с работой, им посчастливилось с городом, где они начали свою самостоятельную жизнь, им посчастливилось друг с другом. Страшно было потерять всё это, потерять душевный покой. А дети — это всегда риск. И годы шли, годы прошли. Бог не дал? Сама не захотела. Ошиблась. Это была ошибка. Глядя на Костю, глядя сейчас на Костю, Анна Николаевна сокрушённо призналась себе, что это была ошибка. Её собственная. Врач, она так привыкла управляться с людьми, что вот и с собой управилась, материнством своим распорядилась. Она слишком возомнила о себе, о своём уме, проницательности, предусмотрительности. Вот и расплачивается сейчас одиночеством. Паренёк, что сидел напротив, был не её сыном, но он был единственной её надеждой в борьбе с одиночеством.
— Любой ценой, любой ценой! — вслух сказалось у Анны Николаевны её окончательное решение.
Костя поднял голову от тарелки.
— Вы о чём?
— Костя, Лукьян что‑то бубнил мне по телефону, что ты надумал уезжать. Чуть ли не сегодня даже. Правда это? — Анна Николаевна решила перейти в наступление. Выжидать — это было не в её характере.
— Да, правда, — сказал Костя.
— Ну, хорошо, удерживать тебя никто не станет. Но давай разберёмся, дружок, на верный ли ты решаешься шаг. Поговорим начистоту, согласен?
Костя наклонил голову.
— Вот и хорошо. Ты хоть понял, что мать Ксаны твою сторону взяла, ты это‑то понял?
— Я понял, что Ксана любит Туменбая.
— А ты, а себя ты за человека не считаешь? Прости, мой дружок, но за девушку надо бороться. Конечно, я не вмешиваюсь, но уж если запала она тебе в душу… Ты только пойми, Костя, Лукьян Александрович Ксану за Туменбая этого не отдаст. Он мне так прямо по телефону и сказал, что этому не бывать. А ты уезжаешь. Убегаешь.
— Зачем я ей?
— Глупый ты, глупый…
Верно, где было понять Косте, когда было научиться так понимать людей, так проникать в их мысли, чтобы уразуметь сейчас, что Анну Николаевну не Ксанина судьба интересует и даже не его судьба, а её собственная. Труден ему был этот разговор, но и сладок. С ним говорили, как со взрослым, про самое что ни на есть взрослое. И Костя дал вовлечь себя в этот разговор, увязал в нём всё больше и больше.
А Анна Николаевна уже предвкушала победу. Да, мальчик этот был глуп, как глупа юность, он был ещё воском, — лепи что хочешь. Он будет ещё и мудр, и зорок, и предприимчив. Она сделает его таким. Она, а не отец его и мать, сумевшие разве что выкормить его, дотянуть с грехом пополам до института. Не им сын ниспослан, а ей. И ему во благо, ему же во благо.
