Разговор вологодского поэта с рязанским прозаиком
У вологодского поэта Саранчукова рано начали выпадывать волосы на голове. У рязанского же прозаика Межова — наоборот: чем он дольше жил, тем пышнее становилась шевелюра — от горения ли таланта или от глубоких мыслей шевелюра его седеть начала, и совсем красивой и умной сделалась голова рязанского прозаика.
Нe выдержал вологодский поэт Саранчуков и сказал однажды рязанскому прозаику Межову:
— Вот ничему я не завидую: ни таланту, ни богатству, ни уму — Бог всего каждому дал столько, сколь достоин человек, или по-нонешнему — индивидуум. Завидую я только тем, у кого волосья на голове хорошо растут. Вот скажи ты мне: как ты такую шевелюру приобрел и сохранил?
Рязанский прозаик Межов, подпитой, веселый, юмор по нему бродит с такой силой, что волосья искрят, и говорит он назидательно рассоловевшему от чувств вологодскому поэту Саранчукову:
— Всякое растение на чем растет?
— На земле.
— Так. Правильно. Сколько ты раз в месяц голову моешь?
— Ну, сколько? От бани до бани, в декаду раз, пожалуй что, выходит, как в исправительно-трудовой колонии. Ну а летом, когда жарко, да в городу, дак и почаще, в ванной мою.
— Во-от! В ванной! Дала вам, дуракам, наша власть эту ванну — вы и рады стараться! Всю землю-то и вымываете! На чем же волосу-то расти?
Задумался вологодский поэт Саранчуков, голову, почти уж совсем голую, долу опустил, а рязанский прозаик тряхнул копной волос и запел русскую народную песню. В середке песни он прервался и сообщил, что недавно одного профессионала — оперного певца — «запел в доску» и, не простуди он голосу на флоте, в морских просторах, так и самого Шаляпина, Федора Ивановича, запел бы. Облысевший почти вологодский поэт смотрел на волосатого рязанского прозаика с любовью — человек добрый от природы, жалостливый, он умильно восклицал и просил:
— Дорогой ты мой! Спой еще! Спой! И чубом, чубом потряси!..
Очень я люблю наши прежние картины, в особенности детские, в которых охотно снимались все лучшие артисты страны и, мне кажется, делали это с радостью и получали истинное наслаждение от работы в так называемом «детском» кино, которое я и поныне смотрю с удовольствием.
Несколько лет назад был возобновлен чудесный фильм «Золушка». Показ его, по-современному — ретроспекция, состоялся по телевидению. Фильм представлял на телевидении единственный его еще «боеспособный» участник — Алексей Анатольевич Консовский. Исполнительница Золушки, артистка Жеймо, уехала на родину, в Польшу; любимый нами Эраст Гарин, прелестно игравший короля, умер; всеми обожаемая Фаина Раневская, изображавшая отвратительную мачеху, не очень уж и тогда здорова была, да и телевидение, говорят, не любила. Ныне и ее нет уже, и Консовский покинул земные пределы.
Алексей Анатольевич Консовский, артист театра им. Моссовета, великолепный чтец, благородный голос которого мы ежедневно слышали по радио или в дубляже кинокартин, с годами не утратил обаяния и притягательности, за которые и пригласили его, наверное, в свое время на роль принца в фильме «Золушка».
Кроме всего прочего, как и все наши «старые» артисты, мягче сказать — артисты старой русской школы, он превосходный рассказчик и, по-современному говоря, порядочный хохмач.
Вот что рассказал он, щуря свои «искристые» глаза, за которые так полюбила принца Золушка и по причине которых чуть было не снялся он в роли Лермонтова в так и не состоявшемся в ту пору фильме. Глаза эти не утратили с годами молодого блеска, хотя «искра» и поугасла…
«Вскоре после ретроспекции „Золушки“ на телевидении, буквально через несколько дней, устав от репетиций в театре, привычно прошелся по улице Горького до станции метро „Пушкинская“, чтоб поехать домой. Спустился в метро, двигаюсь к остановке, как вдруг меня догоняет человек в ватнике и в шапке, явно выданных в казенном месте, не очень к Москве близком. Опередил меня, вперился мутноватым взглядом. Грудь у него распахнута, на ней орел какую-то жертву терзает. Я сразу как-то поубыл в росте, а он у меня и без того невелик, но делаю вид, что не замечаю ничего, прибавляю шагу. Слышу опять громкий топот. Настигают меня! В метро пусто, время за полдень, трудовой москвич, он в это время работает, состоятельный — спит после обеда. Это нам, служителям муз, спать некогда, рыщем в поисках хлеба насущного.
Обежал меня громила, в лицо уставился. „Уж грабить так грабил бы скорее, — думаю я. — В кошельке у меня рубль семьдесят, шапка на мне недорогая, курточка так себе, да и по размеру ему не подойдет.“
Однако никто меня не грабил, и вот уж поезд вдали зазвучал, я снова шагу прибавил — и снова сапожищи топают. „Господи! Неужто мне конец! Неужто до дому не доеду и Марину — мою милую жену — больше никогда не увижу?!“ Однако у самого входа в вагон настиг меня громила, встал передо мной, в грудь рукою уперся — не пущает.
— Прынц?! — словно бы не веря себе, прошептал налетчик. И не знаю: я ли ему кивнул — да, мол, я — принц, или окончательно удостоверился незнакомец в своей догадке, но в совершенном упоении, в неподдельном восторге рявкнул он на все московское метро:
— Прынц, мбля! Прынц!..»
Режиссер принимал экзамены у молодых людей, собирающихся быть актерами, и спрашивал то, что обычно спрашивают в другом месте, например, у людей, собирающихся быть разведчиками.
— Вы долго сидели в прихожей? Видели там…
Почти все абитуриенты, жаждущие быть кинозвездами, срезались на каверзном вопросе или называли два-три предмета. И лишь один парень перечислил все, что было на полу, на стенах, на столе, и не просто перечислил, но и сказал, где что приобретено и сколько стоит.
— Отлично! — сказал экзаменатор. — Вы были когда-то вором?
— Да, вором-домушником.
Получился из этого человека не очень большой, но обаятельный характерный артист, он часто и заслуженно появляется на экране и этак многозначительно и грустно улыбается, и кажется — все про всех знает.
Молодая почтальонка спросила у нашей соседки:
— Это ваш сын все время играет на пианино?
— Да, мой сын. Готовится в консерваторию.
— Женатый?
— Нет.
— Х-м, не женатый, а так громко играет!
Шли по лесу молодой и старый охотники, точнее, — дядя и племянник. Дядя — звали его Василий Васильевич — всю жизнь в лесу. Он работает на сплаве древесины и попутно занимается рыбалкой и охотой.
Племянник приехал к нему в гости из города. Человек он страшно говорливый, всему удивляется, всем восхищается и норовит обязательно выстрелить. Это всегда так: попало ружье в руки горожанина, да еще такого, который на охоте не бывал, — ну, берегись, малые птахи, берегись, сороки, галки и вороны, — идет погубитель. Дичи-то ему не добыть, а тех птиц и зверушек, что сами на мушку садятся, такой охотник очень любит подшибить. Да еще сфотографируется с дятлом или галкой, держа ее двумя пальцами и улыбаясь — это на потеху родным деткам: вот, мол, какой ваш папа меткий стрелок…
Ходили, ходили дядя с племянником — нет уток, даже в глаза ни одной не видели. Скис племянник, едва плетется. Он-то думал, что будет палить без устали и набьет птицы мешок под завязку, и на тебе — даже ни разу не выстрелил.
Свернули они в лог, вышли на покос, среди которого стоял подбоченившись этакий пухлый, пышный, похожий на кулич, стожок сена. Стожок был приметан к старой, наполовину обломленной рябине. И на рябине…
— Что это? — сразу пересохшим голосом спросил его племянник.
— Рябчики, — спокойно ответил Василий Васильевич и на полянку шагнул. Фыркнули крыльями рябчики и — врассыпную.
Племянник за ними. Василий Васильевич поймал его за руку:
— Куда? Не видишь, что ли, что рябчики еще малы, бесхвостые вовсе. Вот подрастут, тогда и стреляй…
— Одного, дядя Вася, на пробу.
— Говорю — нельзя!
— Одного, дядь Вась… Никто не узнает.
— Тьфу ты, азартный какой! — ругнулся дядя Вася и хитро сощурился: — Ну, ежели одного, на пробу. А не пожалеешь?
— Да что вы? — сглотнул от нетерпения слюну племянничек, а сам уже курок взвел и глазами зыркает по лесинам, но рябчиков увидеть не может. Малы еще рябчики, а маскироваться уже умеют. Вот рядом, совсем рядом чифиркают, на голос матери откликаются и не показываются.
— Ну, как? — подошел ближе к племяннику дядя.
— Не могу заметить. Мне бы только на миг… Я бы… — зашептал племянник.
Дядя покосился на племянника и усмехнулся. Аж побледнел от напряжения паренек, а глаза алчные. «Ну, этого надо сразу отучать от лесного блуда, иначе лихой браконьер-хапуга из него получится», — подумал Василий Васильевич и показал племяннику на пихту:
