Недавно Ласло Киш был просто веселым, полным надежд, чуть хмельным. Теперь, после ухода советских войск из столицы, после разгрома Будапештского горкома, после того как кардинал Миндсенти благословил его оружие и оказалось возможным без всякого риска вешать и распинать неугодных ему людей, после того как герцог Хубертус фон Лёвенштейн выступил по радио и выдал венграм от имени Западной Германии вексель, после того как Эйзенхауэр обеспечил победителей щедрым американским займом — после таких слоновых доз политического вдохновения Ласло Киш почувствовал себя в сто раз сильнее, стал бесшабашно веселым, беспредельно уверенным, до конца откровенным в своей ненависти к коммунистам. Опьянел от крови.
— Встать! Уважай революцию! — Киш лениво ухмыльнулся и хладнокровно ударил раненого. Бил партийным билетом по щекам, раз по левой, другой раз по правой, потом снова по левой. И хлестко, и звонко, и символично. «Недостриженный», конечно, предпочел бы дыбу, станок, растягивающий жилы, чем такое орудие пытки — партбилет. Вот! Вот! Пять, шесть, десять ударов.
Мальчик бил и радовался. Бил и удивлялся. Бил и себе не верил. Боже мой, какое время настало! Он, Ласло Киш, хортистский офицер, штурмовавший укрепления русских на Дону и под Воронежем, три года прозябавший в сибирском лагере для военнопленных, верный друг Америки, скромный Мальчик, стал полновластным хозяином придунайского центра Будапешта, своей властью судит тех, кто еще неделю назад мог судить его самого!
Раненый и не пытался закрыть лицо руками. Только глаза плотно зажмурил. Безмолвно принимал удары. Гордым молчанием защищался. Слезы скупо выбивались из-под опухших синих век, струились по щекам, смешивались с кровью.
Кровь и слезы, вера и правда, нет ничего светлее вас!
— Поднять! — приказал Киш.
Геза подхватил раненого под руки и, чтобы тот снова не рухнул на пол, прислонил к стене и держал в таком положении.
— Фамилия? Звание? Должность?
— Воды! — попросил раненый. Это были его первые слова, произнесенные здесь.
Киш кивнул, и Ямпец подал атаману бутылку с вином.
Раненый отрицательно покачал головой.
— Воды!
— Дадим и воду, — сказал Киш. — Мы добрые, как все победители. На, пей!
Раненый выпил полную кружку. Остаток вылил себе на трясущуюся ладонь и бережно, боясь проронить капли, смочил разбитый, пылающий лоб.
— Вода!.. — Он закрыл глаза и вдруг улыбнулся, поразив всех. — Вода!.. Пил ее больше тридцати лет и не понимал, какой это божественный напиток. Жизнь глотал… радость. — Открыл глаза, посмотрел в окно. — И Дуная не ценил как надо. И небо. И Венгрию… Любил ее и все-таки не до конца понимал, в какой стране живу.
Ласло Киш переглянулся с притихшими «национал-гвардейцами», недоуменно пожал плечами.
— Эй ты, желтоногий, не валяй дурака! Фамилия? Должность? Звание?
Киш не надеялся на ответ. Но раненый заговорил.
— Зачем вам такие подробности? Лейтенант я или секретарь райкома, сержант или учитель, подчиненный или начальник, Золтан или Янош — все равно убьете.
— Не убьем, а повесим. Вниз головой, — уточнил Ямпец.
— Молчать! — фыркнул атаман на своего адъютанта.
— Слушаюсь, байтарш.
— Убьем!.. Клевета! Революционеры не убивают лежачих и тех, кто сложил оружие.
Раненый попытался вскинуть голову, но не смог.
— Я не сложил… потерял сознание. Автомат выпал из рук… И теперь не лежачий. Видите, стою. Вешайте.
— Куда торопитесь? Неужели вам, такому молодому, не дорога жизнь? Сколько вам лет?
— Сколько?.. Вам этого не понять. — Закрыл глаза, размышлял вслух. — Я любил… мою правду, мою Пирошку, мою Венгрию, мир, людей, человека… Ненавидел ваши дела, вашу ложь. Жил я долго и хорошо. Не о чем жалеть. Горжусь каждым годом, каждым днем.
— О, какой ты языкастый! Любопытно, надолго ли тебе хватит пороха.
— У меня его было много. Все потратил.
Киш дулом пистолета поднял подбородок раненого.
— Фамилия?
— Коммунист.
— Звание?
— Коммунист.
— Должность?
— Коммунист.
Ласло Киш не терял самообладания. Спокоен. Любуется своей выдержкой и позволяет любоваться собой.
— Так!.. Национальность?
— Коммунист… венгр.
— Русский коммунист! Вымуштрован в московской академии. Давно из России?
— Россия все видит, все понимает… недолго вам зверствовать.
— Слыхали, венгры?! — Киш грозно поворачивается к своей ватаге.
— Хватит, наслушались! Повесить!
— Удавить партбилетом.
— Тихо! — Киш снова дышит водочным перегаром в лицо раненому. — Ты, конечно, сражался вместе с русскими?
— Плечом к плечу.
— Стрелял?
— Десять тысяч раз. Днем и ночью.
— И попадал в цель?
— Хортист, жандарм, помещик, диверсант, террорист хорошо видны — не промахнешься.
— И многих убил?
— Наверно, мало, раз вас столько уцелело. Жаль!
Киш едва сдерживается в рамках выбранной роли.
— Так… Хорошо. Я понял тебя. Все это ты болтал ради красного словца, набивал себе цену. Хорошо торговался, молодец. Хватит! Подписывай сделку. Отказывайся от своего хозяина, обругай коммунизм, и мы тебя помилуем.
— Презираю вашу милость.
— Последнее слово?
— Нет! В Венгрии никогда больше не будет контрреволюции. И в Польше. И в Румынии. Нигде. Мы теперь знаем все самые хитроумные ваши повадки.
— Чего церемонимся с ним, байтарш? Вырвать язык! — потребовал Ямпец.
— Тихо! Не зря мы с ним церемонились. Слыхали, венгры? Соображаете, что к чему? Это очень и очень полезный обмен мнениями! — Киш дулом пистолета пригладил спутанные, взъерошенные волосы раненого. — Мы довольны вашими откровенными ответами, господин коммунист. Теперь нам до конца ясно, что нас ожидало, если бы победили не мы, а вы. Ну, венгры, давайте сообща решим, какой смертью наказать этого говоруна.
Со всех сторон посыпались предложения:
— Сжечь на костре из красных флагов и знамен!
— Распять на звезде, а к языку пришпилить партбилет.
— Содрать живьем кожу!
— Благодарю за хорошие советы. — Киш улыбнулся. — Кто желает привести в исполнение приговор?
— Я! — сказал Ямпец.
— И я! — Стефан поднял руку.
Геза умоляющими глазами посмотрел на атамана.
— Байтарш, дайте его мне. Я нашел его, я и «выстригу».
— Твои руки вполне надежны, но… Ты свое дело сделал, Геза. Благодарю. Эй, Антал! На твою долю выпала честь отправить желтоногого на тот свет. Посади его в машину, вывези на бульвар Ленина, выбрось на грязный булыжник, вырви сердце и растопчи.
— Я… Я… — залепетал Антал.
— Заикаешься? — засмеялся Киш. — Ты же не имеешь на своем счету ни одного авоша.
— Я… Я…
«Хорошо, что это случится там, на бульваре Ленина, — подумал раненый. — Мне еще повезло».
— Ладно, я сам это сделаю, — сказал Киш. — Раздобуду еще двух авошей, заарканю всех, прилажу на буксир — и айда, тройка! Венгры, кто хочет прокатиться на русской тройке?
— Я! — взвился Ямпец. Он всегда и всюду был первым. Первого его настигнет и возмездие.
— И я, — солидно пробасил начальник штаба Стефан. Он не ревновал Ямпеца к атаману, не мешал ему выдвигаться. Пусть старается парень, набирается мудрости. Кровь врага — добрая наука.
Все «национал-гвардейцы» ринулись за своим главарем. Раненого потащили Геза и Ямпец.
Покидая «Колизей», Ласло Киш кивнул радисту:
— Михай, остаешься за старшего. Приглядывай за стариком и его кралей.
Антала атаман не взял с собой. Поставил часовым на лестничной площадке охранять штаб.
Никого! В первый раз за столько дней Михай остался один в логове мятежников. Дышать стало вольнее, легче. Глаза лучше видят. Он теперь слышит и шорох волн Дуная, плеск его вод у гранитной набережной.
Михай повернул до конца регулятор громкости радиоприемника. Звуки вальса, предшествующего очередному сеансу передачи «Свободной Европы», заполнили «Колизей». Пусть Антал караулит штаб и слушает Штрауса. Парень заслужил награду.
Михай тихонько постучал в дверь Жужанны. Она сразу же откликнулась и вышла.
— Что?
— Все хорошо.
— Ты один?
— Как видишь. Все уехали.
— Знаю. Слышала. — Жужанна посмотрела на стену, где висел портрет брата. — Они убили и нашего Мартона. Теперь это так ясно.
— Они убили Мартона, а мы с тобой… Ах, Арпад, дорогой мой товарищ, сынок… Эх! Сколько ни соли Дунай, он все равно не станет Черным морем.
Жужанна оглянулась. Отец стоял на пороге своей комнаты. Не в пижаме, не в шлепанцах, как все эти дни. Одет, обут, словно собрался идти работать. Пахнет от него оружейным маслом и чуть-чуть порохом. Подтянут, выбрит. Поздоровел. Посветлел. Распрямился.
Благодарность и нежность наполнили сердце Жужанны. Она подошла к отцу, молча обняла его, подумала: «Вот, стоило ему стать самим собой, прежним мастером Шандором бачи, умным витязем Чепеля, его совестью, и к нему вернулось душевное здоровье, сила, ясность взгляда».
