Нурджан вскочил с дивана и встал перед матерью:
— Что ты сказала?
— Мой хлеб не для тех, кто тянется сразу к сорока тарелкам, — твердо повторила старуха.
— Сейчас же замолчи! — Впервые в жизни Нурджан закричал на мать.
— Кто это должен молчать? — Мамыш, казалось, готова была выцарапать ему глаза. Брызгая слюной, она вопила: — Еще Атабаю не удалось связать мой язык! А ты кто? Щенок желторотый! Щенок!
В эту минуту Нурджан находился в таком возбуждении, что одним ударом кулака мог бы пробить стену, но перед матерью он был бессилен.
Юноша овладел собой.
— Как видно, мама, нам с тобой в одном котле кашу не варить. Я, конечно, никогда не забуду все, что ты для меня делала. Когда понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать, а теперь… Теперь остается только искать для себя угол. До свидания!
Сгоряча старуха не поверила сыну и продолжала кричать:
— Если так расплачиваешься за молоко, которым я тебя кормила, если надеешься найти кого-нибудь получше меня, можешь убираться куда хочешь!
Она прокричала эти слова, почти плача. Жалость защемила сердце Нурджана, но Мамыш не унималась.
— Думаешь, не знаю, куда хочешь податься? К той, кто всучивает тебе соску в рот, а сама улыбается другим! К Олге идешь!
— Мама! Прекрати!
Подняв кулак, Мамыш крикнула:
— Когда умру — замолчу! Когда умру!
Нурджан бросил плащ на руку и кинулся к двери, а Мамыш, у которой сердце рвалось на части, крикнула вслед:
— Нурджан, дорогой, подожди!
Но сын уже не слышал.
Глава тридцать девятая
Корова бродит без привязи
Январский день клонился к закату. С утра погода непрестанно менялась, подобно крылу бабочки, переливающемуся на солнце всеми цветами радуги. Облака, мчавшиеся в сторону моря, то расходились, то заволакивали весь горизонт, небо серело, как пенька, а потом снова делалось голубым, как спокойная гладь Каспия, и опять плаксиво хмурилось, как лицо обиженного ребенка. На землю начинали падать крупные капли, но с резким порывом ветра дождь стихал. И вдруг сероватое облако быстро спускалось вниз, окутывало верхушку буровой, кругом ложилась густая тень, воздух пропитывался мельчайшей изморосью. Все становилось влажным — бревна, железо, руки рабочих; на одежде, как бисеринки, блестели капельки, а дождя не было. И тут же легкий туман поднимался ввысь, как пыль от выколачиваемого ковра, и солнце между волнами легких тучек то появлялось, то исчезало, будто качаясь на качелях. Наконец облака улетучились, и теплые лучи потянули с земли чуть видные клубы пара.
Айгюль собиралась домой. Промысловый шофер Сарыбай, вызванный на комсомольское собрание, разрешил ей самой вести старенький «газик». Открыв капот, она старательно ковырялась в засорившемся карбюраторе, но мысли ее были далеко.
В разлуке с Тойджаном она не находила покоя. Временами рыдала, уверив себя, что поссорились навеки, временами готова была мчаться в Сазаклы и просить у Тойджана прощения за свою вспышку. В эти минуты ее останавливала только мысль об отце. Как объяснить ему, зачем появилась она в пустыне? А избежать встречи не удастся.
Слухи, пущенные Ханыком о близости Тойджана с Ольгой, нисколько не обеспокоили — Айгюль не поверила ни одному слову. Слишком хорошо знала обоих. Тойджан мог быть грубым, вспыльчивым, мог даже полюбить другую, но никогда не станет обманывать. А Ольга совсем по-детски увлечена Нурджаном. Не способна и она на такое подлое коварство.
Айгюль вытерла руки тряпкой, поправила волосы и вдруг увидела Тойджана, выходящего из будки мастера.
«Он приехал! — будто запело сердце. — Он приехал! Он искал меня!» Но, повинуясь какому-то странному порыву, она вскочила в машину, захлопнула дверцу и стала разворачиваться.
Тойджан не сразу понял, кто сидит за рулем, а когда сообразил, машина уже тронулась. Не помня себя, он бросился вслед. Но упрямая Айгюль нажала на педаль. И вдруг до нее донесся невыразимо печальный возглас Тойджана: «Айгюль, подожди!..» Будто кто-то схватил за руки и приказал остановиться. Машина резко затормозила.
Тяжело дыша, Атаджанов подбежал к «газику», поздоровался и растерянно замолк. Увидев, что в машине нет никого, кроме Айгюль, он с такой силой оперся на крыло, как будто хотел навсегда пригвоздить машину к земле. Айгюль не снимала рук с баранки, показывая, что Тойджан задерживает ее. Время шло, и в тишине было слышно, как неровно бились их сердца. Вдруг Тойджан распахнул дверцу и сел рядом с девушкой.
— Айгюль… — сказал он и заглянул ей в глаза.
Айгюль храбро выдержала взгляд. Он опустил голову и прошептал:
— Это я виноват во всем. Ты знаешь, какой я… Грубый… Нелепый… Ты не будь, как я…
Сколько раз Айгюль представляла себе встречу, сколько раз мечтала, как оттолкнет Тойджана, когда он придет просить прощения. А теперь растаяла, как утренняя дымка над водой.
— Ну зачем ты… — нежно сказала она. — К чему вспоминать? Лучше расскажи, как там живется. Тяжело? Как отец? Как «разбитая тарелка»? Если бы ты знал, как я рада! А термос у вас есть?
Она засыпала его вопросами. Тойджан, отвечая, чувствовал, что голос дрожит, щеки горят от стыда, что говорит он невпопад. Да и что можно ответить, когда мысли заняты совсем другим. Он укорял себя: «Я думал, когда Айгюль увидит меня, начнет грызть, как собака сухую кожу. И я заслужил это. Кто я такой? Вечно надувающийся и лопающийся пузырь! А ее сердце чисто, как жемчуг, к нему не пристанет никакая грязь. Она не сказала ни одного обидного слова. Я хуже грязи на ее подошвах! Шиплю, как кошка, которой наступили на хвост… Стыдись, Тойджан, стыдись!..»
Он чувствовал рядом тепло ее тела. Оно даже не грело, оно обжигало. Но можно ли дотронуться до Айгюль? «Эта машина как гнездо голубей, но между нами лежит пропасть… — вздохнул Тойджан. — Может быть, все-таки взять ее за руку?» Он откинулся на спинку, дернулся, будто укололся, и вдруг предложил:
— Пойдем в кино? — и взял ее за руку.
Будто нахлынула горячая волна и поглотила обоих. И несколько минут они сидели молча, не шелохнувшись.
«Газик» стоял посреди дороги. К счастью, не было прохожих, лишь вдалеке какой-то рабочий возился около качалки. Серенькая птичка, жалобно попискивая, летала взад и вперед и как будто укоризненно говорила: «ай-яй, ай-я-яй…» Птичка не в счет, они бы не услышали сейчас и заводского гудка. Не было произнесено ни слова, только теплом своих рук они рассказывали друг другу о тоске долгих дней и бессонных ночей.
Айгюль первая очнулась от сладкого забытья, высвободила руку, наклонилась вперед и тоже невпопад сказала:
— Спидометр не работает… — И откинулась назад.
Тойджан не понял. Он решил, что старая обида снова заговорила в сердце. К чему бы иначе возвращаться на землю?
— Что сегодня идет в кино? — спросила Айгюль.
— Не знаю, — растерянно ответил Тойджан.
— Как же можно идти, не зная, что будешь смотреть?
— По правде сказать, Айгюль, я даже не знаю, идет ли сегодня что-нибудь в клубе.
— Почему же ты звал меня? — Теперь она улыбалась.
— Так, к слову пришлось.
— К слову? По-моему, уста человека не мост, который пропускает всех, кто проезжает. Только язык колокольчика качается в такт шагам верблюда, а язык человека — в такт сердцу… — Она раньше Тойджана овладела собой и теперь как будто мстила ему за минуту забытья.
Тойджан удивленно посмотрел на Айгюль. «Как хорошо она излагает свои мысли. Ведь я то же самое подумал про спидометр, но не сумел объяснить», — пронеслось у него в голове, а вслух он сказал:
— Верно.
— Если верно… — Айгюль запнулась. Ей показалось, что она совсем уже по-старушечьи поучает Тойджана, но все-таки решилась закончить свою мысль: — Я думаю, что слово надо ценить, как драгоценность. Слово должно ложиться, как глубокое клеймо на сталь. Оно дороже любого решения, обещания, даже клятвы…
«Настоящая дочь своего отца, — восхищался Тойджан. — Старик тоже всегда говорит: слово не солома, без толку не разбрасывайте. Оно хоть и не видно, но, подобно золотому мечу, больно ранит. Однако не считает же меня Айгюль пустословом только из-за того, что я позвал в кино?»
— Ты, конечно, права, но мы так давно не встречались, что захотелось подольше побыть с тобой. Вот я и сказал про кино…
— Тогда все понятно! — рассмеялась Айгюль.
— Так когда же мы пойдем в кино?
— В кино? — задумчиво переспросила Айгюль.
— О чем ты задумалась?
— Может… может, пойдем к нам?
Тойджан невольно отодвинулся от Айгюль.
— Чему ты удивляешься? У нас в доме никто тебя не укусит.
— Но ведь я не знаю Тыллагюзель-эдже.
— Познакомишься.
— Как это у тебя легко получается.
