Тойджан молчал.
— Ну, скажи по совести, поверил бы? — допытывалась Айгюль.
— Наверно, поверил бы, — опустив глаза, признался Тойджан. — Я очень ревнивый.
— Хорошо, хоть сознаешься…
— Я догоню эту мерзкую старуху! — вдруг снова вспыхнул Тойджан.
— И не думай! Как ты докажешь, что она распустила эту сплетню? — Айгюль крепко схватила Тойджана за руку.
Он со стоном вырвался и показал Айгюль следы зубов Эшебиби. Девушка нежно погладила его палец, притянула к себе. Тойджан, как завороженный, не отнимая руки, сел рядом. Теперь он не чувствовал боли. Нежная истома укачивала, как в колыбели. Айгюль чуть прикасалась пальцами к его пальцам, и мысли исчезли, и время исчезло, и никто не знал, как долго простоял «газик» посреди дороги…
А когда совсем стемнело, машина быстро помчалась в город, словно торопясь донести до дому радостную весть, что Тойджан сегодня придет в гости.
Глава сороковая
Отвратительный характер
Перед рассветом, когда сырой воздух побелел, как молоко, Махтум пригнал «газик» к коттеджу начальника и дважды посигналил. Аннатувак не заставил себя долго ждать, вышел на крыльцо в кожаном пальто, в шапке-ушанке, молча кивнул шоферу, молча уселся на переднее сиденье.
— Куда? — спросил Махтум.
— В кабинет Сулейманова.
— В кабинет Сулейманова?
— Вечно переспрашиваешь. Говорю — за Сафроновым и в Сазаклы.
Словоохотливый Махтум только покосился на начальника и промолчал. В последнее время поведение Човдурова казалось загадочным. Раньше все было просто — Аннатувак был или добрым, или злым. Если злой — знай помалкивай, если добрый — проси чего хочешь. Теперь его и злым не назовешь, а рассеян и молчалив так, что делается страшно. Сегодня хочет ехать на машине на второй этаж, в кабинет Сулейманова, завтра велит погнать на крышу и даже не улыбнется.
И верно, меньше всего в эти дни Човдурову хотелось улыбаться. Как ни тяжело было заниматься новым участком, он честно старался обеспечить Сазаклы всем необходимым. Те, кто работали рядом с ним, — Сулейманов, Сафронов, даже начальник Объединения, — отлично знали, что он не нуждается в подстегивании. Но один из членов комиссии, разбиравшей вопрос о Сазаклы в Ашхабаде, посетил новый участок, остался недоволен темпом работ, о чем и сообщил Аннатуваку по междугородному телефону. Все знали, что он специалист по хлопку и в нефтяных делах не разбирается. Его поездка на самолете в Сазаклы была продиктована какими-то побочными соображениями, непонятными еще Аннатуваку. Само по себе мнение этого работника мало обеспокоило Човдурова. Ясно было одно: нефть в пустыне — в центре внимания республики. Значит, с Сазаклы нужно не спускать глаз. А всякая мысль о Сазаклы вызывала тревогу в душе Аннатувака. Уже одно то, что разведку ведут такие старики, как Атабай и отец, может с ума свести. Опыт у них большой, но где же старикам разобраться в этой дьявольски сложной обстановке бурения? Снять их почти немыслимо. Отец не поленился посетить начальника Объединения, и теперь все руководство горой стоит за стариков. Администрировать не приходится.
А попробуй переубедить этих упрямцев! Каждый воображает себя пальваном, способным свернуть с места скалу.
Сафронов, бодрый, загорелый, плечистый, стоял уже у ворот, когда «газик» подъехал к его дому. Аннатувак завистливо покосился. «Просто диву даешься! Такое душевное равновесие… от возраста, что ли?»
Будто почувствовав, что он вызывает раздражение Аннатувака, Сафронов кивнул головой и молча уселся сзади. Машина помчалась на запад.
Погода хмурилась, моросил дождь. Махтум остановил машину, чтобы долить масла, и тотчас слабый ветер донес до инженеров запахи дождя и оживавших растений. Пепельно-серая туча, обложившая горный кряж, опускалась все ниже, словно хотела припасть к равнине. На смотровом стекле недвижно висели капельки дождя.
Махтум мельком взглянул на молчавших пассажиров, хлопнул дверкой и шумно дал газ. Возле курорта Молла-Кара асфальтовая дорога оборвалась, но лихой шофер почти не сбавил ходу, ловко направляя машину по двойной борозде, проложенной в песке сотнями грузовиков.
Все реже попадались кусты саксаула и черкеза на рябоватых склонах невысоких холмов, среди которых бежала машина. За Михайловским перевалом всякая растительность исчезла. Вдруг прорезалось солнце, и гребни барханов заблестели миллиардами искрящихся песчинок. На тихом ходу машина раскачивалась, как пьяная. Вот снова Махтум перегоняет ее через гряду песков. Что же это: насыпь, сделанная некогда человеческими руками, или гонимый ветрами бархан?.. Унылая дорога напомнила Човдурову историю, которую когда-то рассказывал отец про здешние места…
…Безжалостно светило июльское солнце. Громадные песчаные валы тянулись бесконечной цепью, словно волны в море. Горячий суховей обжигал огнем и разносил сыпучий песок, как соломенную труху. В тучах пыли едва можно было различить высокого худощавого человека в синем чекмене, подпоясанном веревкой, и круглой шапочке на голове. Он шел, шатаясь, не выбирая пути, давно позабыв о своей цели. Растрескавшиеся почерневшие губы были раскрыты, и опаленный рот темнел, как нора, язык распух и не ворочался, человек не мог произнести ни слова. Взгляд потухших черных глаз без слов просил: «Воды!» Под ногами расплавленным свинцом растекался песок, но в мираже казалось, что это вода, что вода течет повсюду. Человек качался из стороны в сторону, спотыкался, падал. Руки по локоть погружались в горячий песок, он не в силах был вытащить их. Он вглядывался в землю, перед глазами сверкали капельки воды, тянулся к ним ртом, и губы приникали к огненному песку. Ни одной мысли в голове, ни одного воспоминания, ни родных, ни близких… Вся душа прикована к капле воды. Только бы добраться до капли воды, и весь мир расцветет… Он с трудом поднимался на ноги, качался, снова падал, полз, снова поднимался… В мареве миража он видел чьи-то черные глаза. Это глаза сына! Хотел назвать имя, но язык не слушался… Человек упал лицом на пылающую землю, и волны желтого песка неторопливо засыпали его тело.
Шло время, журавли и гуси несколько раз пролетели с запада на восток и с востока на запад. Кости путника да истлевший чекмень нашли в двух километрах от порта Михайловского…
— Барса-гелмез, — пробормотал сквозь зубы Аннатувак, — гиблое место…
— Верно, верно! — подхватил Махтум, не расслышавший, что сказал директор. — Вон уже вышки виднеются…
Машина подъезжала к Сазаклы. Кругом горбились песчаные холмы, в просторной низине стояли два барака, а вдалеке, будто задрав в небо головы, — четыре вышки. Из открытых окон барака на всю пустыню разносилась мелодия из «Лебединого озера».
Сафронов, не в пример Аннатуваку пребывавший в благодушнейшем настроении, сказал:
— Видите, история повторяется. Только мы в те годы жили в Небит-Даге хуже. Радио не было.
— Говорят, что история повторяется, как фарс, — желчно откликнулся Аннатувак, — но сдается мне, здесь она обернется трагедией…
— Экое мрачное воображение! — рассердился Сафронов. — Типун вам на язык! Не каркайте…
— Типун так типун, — неожиданно флегматично согласился Човдуров. — А добра ждать не приходится.
Приехав на место, Аннатувак сразу прошел к начальнику участка Очеретько, выяснил, что, как и следовало ожидать, никаких поводов для негодования у высокого начальства не было. Поторговались по поводу присылки новых бригад. Очеретько стремился широко развернуть работы и кроме того, понимал, что чем больше народа будет занято на новом участке, тем больше оснований требовать улучшения бытовых условий. Вместе просмотрели всю документацию, дружно поругали хозяйственников, у которых без боя не добьешься и метра труб, и, успокоившись за привычным деловым разговором, Аннатувак отправился на буровые.
Когда дошли до вышки Тагана, Аннатувак решил сделать последнюю попытку. Он отвел мастера в будку, усадил на скамью, сам присел на стол и сказал:
— Отец, ты помнишь, что это я издал приказ о твоем назначении сюда, на третью буровую?
— Больше ничего не оставалось делать, — улыбнулся Таган, — тебя заставили…
— А я не спорил, — подхватил Аннатувак, — и теперь жалею.
— Что поделаешь. Это не новость. Только не могу понять, почему жалеешь?
— Ты знаешь, какое тут сложное строение земли, какое расположение пластов…
— Кто боится опасности? — пожал плечами Таган.
— Подземные силы могут неожиданно перейти в наступление, — продолжал Аннатувак.
Старик покачал головой.
— Я, парень, не смогу держать в конверте свою душу!
— И может случиться бедствие, — Аннатувак собрал всю свою волю, стараясь говорить спокойно, вразумить отца.
А тот, нисколько не ценя этих усилий, будто подсмеивался над сыном.
