дыню, откупорил бутылку, разлил в бокалы.
— Ну что, брат, со свиданием? — весело сказал он, поднимая бокал.
— Подожди, — остановил его Евгений. — Поставь рюмку. Я приехал по серьезному делу, наш разговор должен быть прямой и трезвый. Без пошлых тостов, без выпивки. И вообще, к чертовой матери эту дыню и это вино, не купленное и не оплаченное мной! К дьяволу эту гадость! Вон со стола!
Евгений Сергеевич сердито выплеснул за окно из бокалов вино, швырнул туда же бутылку и дыню. Акулов изумленно смотрел на товарища.
— Что с тобой, Женя? Зачем ты?
— А затем, чтобы самому очиститься от скверны и заявить тебе, что вчера на фабкоме ты вел себя унизительным образом. Ты капитулянт и соглашатель!
— Позволь! Позволь! — заерзал на скамейке Акулов, багровея от прилива крови. — Аккуратнее выбирай выражения. Возможно, я не прав, растерялся, так сказать, не сумел выполнить общественной миссии, порученной мне, но…
Евгений резко перебил его.
— «Возможно, виноват!» Не возможно, а точно не выполнил общественного и гражданского долга. Почему ты не выступил с критикой и ушел в кусты? Всех нас подвел и дело провалил, потому что твой личный интерес для тебя оказался дороже общественного.
— Господи! Что ты мелешь? Какую ерунду понес, ей-богу. Как же это я променял общий интерес на личный? — ахнул Акулов.
— Ты же с ходу продался Новожилову. Попался на его посулы, как рыба на крючок.
— Это ты чересчур. Как так продался?
— Он пообещал тебе машину в первую очередь, ты и растаял в благодарности и струсил выступить с критикой Новожилова. Разве не так?
Евгений стукнул кулаком по столу, а Григорий тут же подскочил на лавке, будто приятель ударил его по лицу.
— Что ты попрекаешь меня машиной, Евгений? Сам вон уже давно ездишь на новеньком «жигуленке»!
— Я три года честно ждал своей очереди. Как все. Каждый это подтвердит. А ты берешь подачку Новожилова как плату за молчание, а лучше сказать — за предательство общественных интересов.
— Ну, знаешь ли, Евгений, — выскочил из-за стола Акулов и зазвенел посудой. — Не ожидал я от тебя таких слов.
— И я не ожидал такого капитулянтства. Мы взрослые люди, должны давать полный отчет в своих поступках.
— Перед кем мне отчитываться? — кричал Акулов.
— Перед совестью, — тихо сказал Евгений Сергеевич, встав против Акулова, наступая на него и загоняя в угол. — Перед своей совестью, перед женой, перед детьми, перед нами — твоими товарищами, перед своим поколением, перед всеми людьми. А пойдешь на сделку с совестью один раз, уступишь еще и не заметишь, как превратишься в обывателя, в сытое, равнодушное хрюкающее существо.
Акулов попятился назад под напором товарища, уткнулся спиной в стенку, жалостливо и виновато смотрел в лицо Евгению. На лбу выступил пот, губы судорожно дрожали.
— За что ты меня так? — хрипло взмолился он. — За что? За какое преступление?
Евгений Сергеевич отвернулся от Акулова и быстрым шагом пошел прочь.
Обескураженный Акулов долго и неподвижно стоял, прислонившись к стене, будто его приклеили или прибили гвоздями.
Евгений Сергеевич возвращался домой с чувством подспудной тревоги. От всего, что совершил он сегодня, в его душе не было покоя и удовлетворения. Он ехал на самой большой скорости, и ему хотелось ехать еще быстрее.
Дорога была свободной, и в свете ясного дня хорошо просматривалась даль, не заслоняемая ни лесом, ни взгорьем. В воздухе носился запах сена и прелых листьев, было так тепло и тихо, как бывает в лучшие дни на исходе лета в преддверии осени. Казалось, вся природа дремала и нежилась под непалящим ласковым солнцем.
У въезда на Окружную московскую автостраду Евгений Сергеевич убавил скорость и, приближаясь к повороту, увидал на обочине вишневую легковушку. Притормозил, остановился. Что за чудо? Тот самый «жигуленок», умытый и почищенный им накануне? Вон какой славный и свежий блестит на солнце. И обезьяна с оранжевыми глазами и красным задом покачивается за ветровым стеклом. А где же хозяйка?
Он осмотрелся вокруг и увидал в стороне на полянке у маленького пруда хозяйку машины и ее дочь. Они обе были в купальных костюмах, весело играли с мячом, звонко выкрикивали какие-то слова и смеялись. Видимо, перед въездом в Москву им захотелось напоследок искупаться в пруду, побегать по траве, погреться на солнце. Им было хорошо, они увлеклись игрой и совсем не замечали, что делается на дороге.
Евгений Сергеевич стоял на обочине под деревом, долго смотрел на молодую женщину и девочку. Доносящиеся до него веселые крики и смех почему-то раздражали Евгения Сергеевича. На яркой зеленой траве четко вырисовывалась фигура женщины, было видно, как она изящно изгибалась и прыгала за мячом, с наслаждением падала на траву, легко поднималась и опять неслась за мячом, ловила его и подкидывала и снова бежала, резко останавливалась, прыгала вверх, вскидывая тонкие руки над головой. Евгений Сергеевич смотрел на нее и вспомнил сказанные ею слова:
— Я ничего не умею делать. Загляните в мотор. Помойте машину… Я заплачу.
Ему хотелось крикнуть что-нибудь неприятное, злое. Побежать на поляну, остановить игру, отплатить за то, что она посмеялась над ним и теперь беззаботно резвится, как бабочка на лугу. А завтра посмеется над другим и другому заплатит и будет опять веселиться? Он решительно прыгнул через кювет. Однако, сделав два шага, вернулся назад, будто что-то потянуло его. Он вдруг наклонился над кюветом, увидел воду и, загребая пригоршнями мокрую грязь, стал неистово кидать ее на чистенький кузов вишневого «жигуленка», залепил все бока, стекла, багажник, капот. Кидал и кидал грязь так зло и яростно, как мечут стрелы во врага, отчаянно скреб мокрую землю и черпал воду, пока не вычерпал всю лужу из кювета.
Словно любуясь на дело своих рук, он присел на колени перед кюветом, наскреб еще одну горсть грязи и ляпнул в ветровое стекло чужого «жигуленка» прямо перед уродливой рожей обезьяньего чучела.
Отвернувшись, спокойно сел в свою машину и уехал.
Весной Антонина поехала в Харьков к двоюродной сестре Марфе, которая жила у сына, нянчила внуков. Сестры виделись редко, может, раз в пять лет, но когда собирались вместе, долго не могли расстаться, вспоминали свое детство, родню, знакомых, говорили о тех, кто погиб на войне и кто остался живой. Перебирали в памяти сотни имен, и старых и молодых, и тех, кого знали лично, и тех, о ком слыхали от других. Сколько бы ни жила Антонина у Марфы, каждый день у них начинался вопросом:
— А помнишь?..
И они вспоминали. Трудно
