— Нет, ты не уйдешь отсюда. Я о тебе буду говорить, о всей твоей шайке.
Верка отступила. А Татьяна заговорила напрямик и безбоязненно. Все знают, как ее оскорбила Князева. А она, дура, приняла ее извинения. Теперь ей ясно, какую она совершила ошибку! Нужен был суд. Разве посмела бы Князева после суда держать у себя притон? Да, притон! И заманивать туда таких, как Дождева. Боязливую, которой можно пригрозить ножом в спину! «Что, Князева, неправда? Нет, правда! Пусть сама Дождева скажет. Встань, Белка, и скажи! Не трусь». Все повернулись к ней. Белка поднялась и хоть тихо, но внятно ответила:
— Они заманили, а я убежала. Тогда пригрозили убить.
Татьяна еще хотела рассказать о том, как подстерегала Князеву, чтобы избить ее, но не успела. Князева рванулась к столику, за которым сидела Ефремова, и крикнула:
— А теперь дайте я скажу!
— Правду говори, а то худо будет.
— Будет вся правда! Без утайки! Думаете, я вас боюсь? Я презираю вас всех. И я живу как хочу. Захочу — приглашу к себе в дом. Кто вы и кто я? Во мне... Во мне, если хотите знать, княжеская кровь. И я всех вас презираю, и я...
Она не договорила. На нее обвалился шквал хохота.
— Ай да Верка! Ай да княжна! Вот так сказала!
Ничто не могло унять хохот собрания. Сама Уля Ефремова смеялась, держа в руках пробку от графина с водой и забыв, что она хотела восстановить тишину. Смеялись все не потому, что не поверили смехотворной претензии Верки на княжеское достоинство. Наоборот, ей охотно поверили, что она княжеский потомок. Ну и дожили, докатились князья до Верки Князевой! По потомкам и предки. И, может быть того не сознавая, они смеялись не столько над Веркой, сколько над ее знатными родичами. Где их былая сила и власть над людьми — над отцами их отцов, над матерями их матерей? Не часто так можно посмеяться. От всей души, так беззаботно, и почувствовать на мгновение, что они живут в годы, когда о княжеской поре им напомнила лишь сбившаяся с пути гулящая девка. Но где она? Верки в Красном уголке не было.
— Суд идет, а подсудимой не видно.
— Сбежала. Не выдержала разоблачения.
Уля взглянула на Татьяну и покачала головой.
— То товарищеского суда не хотела, а то бух, и прямо на производственном совещании.
— Раньше только меня касалось, а теперь всех.
— И раньше всех касалось, — сказала Уля.
— Я понимаю, что всех, но это было совсем не то. Я должна была спасти Белку, разоблачить их.
— И разоблачила?
— Да.
— А шайку упустила.
Дома она все рассказала деду Игнату. Он не осудил ее и не похвалил. Только задумчиво произнес:
— И я нелегко вживался.
Татьяна долго не могла заснуть. Все, что было вчера, так отличалось от того, что произошло сегодня.
Верка Князева не была поймана с поличным, и все же ей не удалось уйти от обвинения в хулиганстве и содержании притона. Вместе с Крюковым ее уволили с комбината, а делом о притоне занялся следователь. Татьяна Тарханова могла бы свободно забыть неприятное столкновение с Князевой. Но одно продолжало ее волновать. И совсем не то, что обычно волнует в таких случаях людей, оказавшихся во вражде с уголовным миром. Ведь он так мстителен.
Несмотря на то что ни Князева, ни Крюков уже не работали на комбинате, все же из предосторожности Татьяну перевели на формовку. Так вернее. А то мало ли закоулков, мимо которых приходится ездить на тележке. Для большей безопасности ее даже поставили рядом с Улей. На этом настоял Матвей. Комбинат, к которому Татьяна была равнодушна, с которым связывала ее лишь необходимость иметь какую-нибудь работу, защитил ее и не дал в обиду. А ведь совсем недавно она боялась, что люди узнают о ее жизненных неудачах, вторгнутся в ее душу. Ну вот они и вторглись! А на душе стало светлее. И вместе с этим ощущением возникло желание, которого раньше у нее никогда не было. Вот форма, глина — надо сделать огнеупор. С нее еще не требуют быстроты в работе, красивых, точных линий. То, что она делает, еще может не идти на сушку и в обжиг. Но почему так радостно, когда Уля берет ее изделие и ставит на свою доску? Значит, получается! И как хорошо на душе, когда ей удается одновременно одной рукой открыть форму, другой подхватывать глину и, не прерывая движения рук, бросить глину в форму, форму закрыть, тут же ударом молотка утрамбовать массу и закончить все это легкой, плавной посадкой отформованного изделия на широкую доску. О, это сделать не так просто, но потому и интересно. В этой работе есть что-то от скульптора. И этот процесс овладевания мастерством формовщицы приносил Татьяне еще одно чувство. Чем лучше и быстрее в ее руках отформовывался кусок глины, тем спокойнее становилось у нее на душе и тем больше с каждым днем она ощущала свою силу. Теперь ее занимала не столько Князева, сколько те мысли, что неожиданно пришли к ней после того, как Князева была уволена. Сколько раз в школе ей говорили: «коллектив, коллектив». Сколько раз она сама повторяла: «коллектив, коллектив». Но только теперь поняла, что это такое. Нет, это не просто сто, пятьсот, тысяча людей, работающих под одной крышей. Коллектив — это человек для человека. И комбинат — это не только место, куда приходят возить глину, формовать кирпичи, обжигать их в печах. Комбинат — это дом людей, их жизнь. И счастье — тоже. И люди комбината — это не просто те, кто работает рядом. Они связаны друг с другом всей своей жизнью, всем своим будущим. Иначе она не защитила бы Белку, и никто не защитил бы их обеих. И это ощущение заставило ее серьезно усомниться: а так ли силен Федор, как это ей казалось? Да и какую защиту она нашла в нем, зачем ей нужна его защита? От кого? Она по-прежнему считала его своим женихом, они часто виделись, но ей было не до него, тем более что дело Князевой, которое казалось таким ясным, приобрело неожиданный поворот.
Все началось с того обычного зимнего дня, когда секретарем парткома комбината был выбран Сухоруков. Многие недоумевали — это кто же такой? Но те, кто работал до войны, сразу вспомнили: да это тот самый Сухоруков, что был секретарем в горкоме партии. Алексей Иванович Сухоруков! Сколько лет прошло. Еще до войны его перебросили в другой район, потом воевал, потом учился в высшей партийной школе. Одним из первых к новому секретарю парткома пришел Матвей. Раньше они никогда не встречались, и все же Матвей хорошо знал его. Так вот каков этот бывший недруг, а потом друг Тарханова... Матвей окинул взглядом сидящего перед ним бритоголового, с пристальными глазами человека и подумал: «Тут комбинат, миллионная программа, а он, Матвей, лезет к новому секретарю с пустяковым делом. Но ведь программу делают люди, а его, Матвеево, дело имеет прямое отношение к людям». Матвей опустился на стоящий у окна диван и сказал так, словно Сухоруков обязан знать все, что касается комбината:
— Я к вам по делу Князевой.
— Мне о нем как раз вчера на бюро горкома очень подробно рассказал прокурор.
— Прокурор? — обрадовался Матвей. — А он вам не сказал, почему они ограничили следствие Князевой, в сущности говоря, одной беспутной девкой?
— Ее квартира была притоном, она заманивала к себе молодежь. Вина не маленькая. И достаточная, чтобы провести показательный процесс.
— А вам сказал прокурор, что было найдено при обыске?
— Кажется, какие-то фотооткрытки... Милый с милой как голубок с голубкой воркуют.
— Можно подумать, что там нашли всего несколько открыток, — не без сарказма заметил Матвей. — А их было несколько комплектов.
— Наверное, Князева любительница этого вида искусства.
— Только ли любительница? А на какие деньги она пировала со своими друзьями? — спросил Матвей. — Я этот вопрос задал следователю. И знаете, что он ответил? Складчина! А что они складывали? Зарплату?
— А что же, по-вашему?
— Я абсолютно уверен, что мы имеем дело не просто с разгульной компанией, а скорей с какой-то торговой компанией по сбыту мещанских фотооткрыток. Пройдите по общежитиям, побывайте на дому у наших молодых работниц, и вы убедитесь в этом! Откуда все эти тысячи и тысячи открыток?
— Вы думаете, что их фабрикует Князева? — спросил Сухоруков.
— Уверен, что не Князева... И потому прокурор делает ошибку, ограничивая ею все дело. Князева — маленькое звено большой цепочки. Представьте себе: где-то кто-то снимает и печатает тысячами эти открытки; где-то кто-то торгует ими, и уже не где-то и кто-то, а наша молодежь на наших глазах впитывает этот яд мещанства и пошлости... А мы не можем найти главных отравителей человеческих душ!
— Вы с прокурором говорили?
— Он считает: если все дело ограничится Князевой, то мы сами в этом виноваты. Видите ли, дело началось с разоблачения Князевой на производственном совещании.
— И кто же ее разоблачил в столь неподходящем месте? — рассмеялся Сухоруков.
— Наша работница Тарханова.
