— Вы с прокурором говорили?
— Он считает: если все дело ограничится Князевой, то мы сами в этом виноваты. Видите ли, дело началось с разоблачения Князевой на производственном совещании.
— И кто же ее разоблачил в столь неподходящем месте? — рассмеялся Сухоруков.
— Наша работница Тарханова.
— Уж не родня ли Игната Тарханова?
— Внучка!
— Узнаю старика. Тот тоже все делал наотмашь. Ну, ничего... Было время — исправили ошибку деда, исправим ошибку и внучки. Тем более что не так уж она велика, как это кажется прокурору.
Было решено начать наступление против мещанских фотооткрыток по всему фронту. На собраниях молодежи был поставлен вопрос о бойкоте фотооткрыток, группа комсомольцев взяла под наблюдение их продавцов, и у Матвея, которому поручили возглавить всю эту борьбу, было такое ощущение, что очень скоро ему удастся обнаружить фабрикантов мещанского идеологического товара. Правда, сама борьба осложнялась тем, что многие девчата решительно не понимали, чем уж так плохи открытки, где длинноволосый юноша шепчет нежные слова своей размалеванной возлюбленной, и еще тем, что у дверей кино, на базаре и в вагонах местного поезда перестали появляться торговцы фотооткрытками, но исход борьбы не вызывал никакого сомнения. Концы вытягивались в нити, сложный клубок постепенно распутывался, и он бы неизбежно распутался, если бы вся эта история с Князевой не померкла в глазах глинской общественности и куда больший интерес приобрело дело Матвея Осипова.
В ночь на воскресенье Татьяна засиделась с Улей и осталась у нее ночевать. После собрания, где Татьяна разоблачила Верку, дружба между подругами восстановилась сама собой. В этой дружбе Федора как бы не существовало. Когда Татьяна приходила к нему, чтобы пойти в кино или в театр, Уля делала вид, что это ее не касается, а когда Татьяна приходила к Уле, Федор либо уходил из дому, либо весь вечер сидел у себя в комнате и не поднимался в светелку сестры. Но в воскресенье утром вокруг самовара у Ефремовых собралась вся семья. Федор, считая, что Татьяна пришла не к нему, пил чай, отгородившись от всех газетой, Уля рассказывала Татьяне о новых пневматических трамбовках, которые будут применяться в их цехе, Ефремов, прихлебывая из блюдца чай, сидел молча напротив сына.
Неожиданно Федор не то хмыкнул, не то фыркнул. Иронически посмотрел на сестру.
— Интересная статейка. Вас, Ульяна Еремеевна, должна заинтересовать. Ну и дела, ну и события. — И протянул ей газету.
Ульяна словно впилась в статью и, сорвавшись с места, бросилась на улицу. Татьяна ничего не понимала. Она взяла газету и попыталась найти ту самую статейку, что так взволновала Улю и, как она заметила, доставила удовольствие Федору.
— Не там смотришь, — сказал он. — Разве такие материалы бывают на четвертой странице? Там всякие новости да происшествия. А тут разоблачение. Значит, на второй полосе ищи, — и ткнул пальцем в угол газеты.
Татьяна увидела фамилию Осипова. В чем его обвиняют? Она прочла статью и удивленно взглянула на Федора. Что так взволновало Ульку? Подумаешь, стоит ли волноваться из-за какой-то статьи, которая ругает Матвея за его историческую справку к столетию комбината. И ругают даже не справку, а один ее пункт. Ну, что особого в том, что много лет назад железную дорогу от Больших Углов до Глинска строили пленные турки и что акционерами этой ветки, как и хозяевами первых керамических заводов, были немцы? Какой-то дурак, по фамилии Дролев, написал, а редакция поместила.
А Федор, не стесняясь, злорадствовал:
— Теперь спесь с моей сестрицы слетит, перестанет кичиться своей принципиальностью. Вот увидишь, сразу отмежуется от своего Матвея. Был ей женишком, а теперь ударит по нему обушком.
— Перестань глупости говорить.
— Весь Глинск знает, что она по нем сохнет.
— И что из этого следует?
— Да ты дитё маленькое или притворяешься? Ты понимаешь, в чем обвиняют Матвея? Ну дай, я тебе сам прочитаю: «До сих пор мы думали, что технический прогресс России был делом великих усилий народа, его технической мысли, его национального самосознания. Но на комбинате огнеупоров нашлись историки, которые решили опровергнуть эту бесспорную истину. Оказывается, нашу железнодорожную ветку строили пленные турки. Оказывается, строительство наших заводов не обошлось без немецких капиталистов. Что это: невежество, аполитичность? Нет. Это сознательная вылазка горе-историка Матвея Осипова. Он выбрал удачный момент — столетний юбилей комбината».
— Но разве пленные турки не построили ветку? — Татьяна была возмущена. — А разве первые заводчики не были немцы? Ведь об этом нам рассказывали еще в школе.
— Ты наивна.
— Клевета дорого обойдется этому Дролеву.
— Ты, как я вижу, даже не представляешь, в чем обвиняют Матвея. Да и кто обвиняет? Дролев, сотрудник редакции.
— Он негодяй.
— Но он понимает, что никто не заступится за космополита.
— Не выдумывай! — крикнула Татьяна. — В газете ни слова о космополитизме.
— Надо читать между строк! Вот Ульяна Ефремова сразу уразумела. Подкованней тебя в политике. Где она сейчас? У Матвея льет слезы сочувствия? А может быть, в парткоме? Тогда тоже слезы, но раскаяния. Во всяком случае, эта история с Матвеем сделает характер сестрицы более гибким и освободит меня от ее моральных наставлений.
Татьяна уже не слушала Федора. Так вот в чем обвиняют Матвея. Пусть! И все равно его защитят. Ее ведь защитили! И Белку спасли. Так неужели на том же комбинате он не найдет защиты? На комбинате, где его все знают и который он строил вместе с дедом Игнатом! И стоило ей подумать о деде, как она ощутила в себе необыкновенную силу. Кто-кто, а дед Игнат первый заступится.
Не попрощавшись с Федором, Татьяна выбежала на улицу. У автобусной остановки она увидела Улю.
— Ты куда?
— К Сухорукову.
— И я с тобой.
Когда Уля и Татьяна пришли в партком к Сухорукову, то, к своему удивлению, они увидели там деда Игната. Старик был рассержен, его седовато-рыжая борода торчала во все стороны, и сам он, возмущенный, наседал на Сухорукова, считая, видимо, его ответственным за все, что имеет отношение к комбинату.
— Ты, Алексей Иванович, можешь на меня смотреть как хочешь! Твое дело. Но в обиду я Матвея не дам. Ишь, выдумали, как это его черти называют? Сам ты только-только сказал это слово.
— Космополитизм...
— Вот именно, я в этом самом раскосполитизме не разбираюсь, но про Матвея я тебе скажу прямо: хотите — милуйте его, хотите — казните, был он мне за сына, сыном останется! Я его обучил, как лопату держать, и знаю, какой это человек.
— Ничего еще не случилось, Игнат Федорович.
— Ничего? Вот так ничего. На весь город человека ославили. И еще, Алексей Иванович, скажу: я в партийные дела ваши не мешаюсь, но мои дом — его дом, и оттуда мы с ним будем правду искать. — Игнат увидел Улю и, подойдя к ней, спросил: — Где Матвей? Ступай разыщи, пусть перебирается ко мне.
— Его с квартиры не гонят.
— Когда у человека такое случилось, должен быть на людях.
Уля что-то хотела возразить, но смолчала.
— Я пойду к нему, — сказала Татьяна.
— А тебя зачем принесло? — спросил Игнат, заметив наконец внучку.
— Мы с Улей.
— И без вас все сказано. Дайте человеку хоть воскресенье отдохнуть.
— Ничего, ничего, — сказал Сухоруков. — Садитесь, девушки. Я понимаю, зачем вы пришли.
— Матвей Осипов — мой жених, — смело и прямо смотря Сухорукову в глаза, проговорила Уля. — И я хочу знать, в чем его вина.
— Ни в чем, — ответил, не задумываясь, Сухоруков. — Ни в чем. Я его справку читал и считаю ее правильной.
— Выступление Дролева — подлость.
— Да, но беда в том, что есть подлости, которые трудно опровергнуть. В статье ничего не выдумано. Но вывод клеветнический. Надо опровергать подлую точку зрения.
— Но как это сделать?
— Пока не знаю.
— Ты, Алексей Иванович, не знаешь, так я знаю, — и Игнат решительно направился к дверям.
— Постой! — Сухоруков заставил его вернуться и присесть к столу. — Говори, что надумал? Кровь тархановская взыграла?
— Я этому Дролеву покажу, как хороших людей изничтожать.
— Во-первых, сегодня воскресенье и редакция закрыта, а во-вторых, тут такое дело, что правоту свою кулаками не докажешь.
— А человека невиновного в обиду давать — это правильно?
— Прежде всего нельзя пороть горячку, — сказал Сухоруков, пытаясь успокоить Тарханова. — Кое-что мне удалось узнать. Хоть статью писал Дролев, но материал прислан со стороны.
— По мне, все одно, — возмущенно отмахнулся Игнат.
— Нет, есть разница. Я выяснил, что в редакцию сначала поступило анонимное письмо за подписью группы рабочих... А это очень важно! Почему рабочие не захотели назвать своих фамилий? А может быть, никакой группы нет, а все писал один человек? И вовсе не рабочий. Ты, старина, понимаешь, к чему я все это говорю?
