— Алексей Лукич, пожалуйста, успокойтесь! — просила Гульшагида, обескураженная этой вспышкой.
— А кто, как не вы, нарушил спокойствие?! До сих пор всем было терпимо, только вам, видите ли, стало тесно!
Он помянул про себя недобрым словом и Абузара Гиреевича, и всех других, кто рекомендовал принять на работу эту ведьму. И вдруг выбежал из кабинета, хлопнув дверью, оставив Гульшагиду в полнейшем недоумении.
Через полчаса вернулся в кабинет. По всему видно было, что остыл. Сам предложил Гульшагиде осмотреть вместе с ним больницу. Да, здание сильно обветшало, палаты и кабинеты неудобны и тесны, многое из оборудования устарело. Теснота так давила, что негде было поставить некоторые уже привезенные аппараты и они не первый год лежат на складе. Об этом поразительном факте Гульшагида узнала впервые.
— Видите, каково положение?! — в отчаянии сказал Алексей Лукич и схватился руками за голову. — Кто сможет распутать эту чертовщину?!
— Мы и должны распутать, — ответила Гульшагида, набравшись твердости.
Алексей Лукич отошел к окну, принялся рассматривать правую сторону больничного корпуса, где по давним проектам предстояло выстроить новое крыло больницы. Гульшагида, перехватив его взгляд, подтвердила:
— Правильно думаете, Алексей Лукич: пока не будет отстроено правое крыло, мы не изживем проклятую тесноту.
Главврач даже присвистнул.
— У вашей фантазии, Гульшагида Бадриевна, очень быстрые крылья! — Но он сказал это без обычного своего раздражения. — Еще петухи не пропели, а у вас уж солнце всходит… Не забывайте, здесь вам не деревня. У нас в городе сорок больниц, а казна у государства не бездонная. Откуда взять столько денег, чтобы ублаготворить всех? Меня и так каждый год ругают за то, что прошу лишние сто рублей.
Алексей Лукич уже не рвал и не метал, а только защищался. А порою и прислушивался к словам секретаря партбюро.
— Если мы сами не позаботимся, никто за нас не сделает, — обронила Гульшагида.
— Заботились и сами, да толку мало, — проворчал главврач. — Когда Абузар Гиреевич был депутатом, он немало хлопотал об этом правом крыле. Уже и проект пристройки составили. Все равно ничего не вышло.
— Где этот проект? — живо спросила Гульшагида.
— Где ему быть, в архиве лежит. Пылью покрыт.
Гульшагида взяла документ на дом и весь вечер тщательно изучала его. Насколько она сумела понять, проект безнадежно устарел. Нужен новый, отвечающий уровню развития современной медицины и медицинской техники. Она изложила на бумаге свои соображения о проекте. А о подробностях должны сказать специалисты-строители.
Михальчук прочитал докладную, послушал Гульшагиду, покачал головой:
— Смотрю я на вас, Гульшагида Бадриевна, и не могу надивиться. С чего вы начали? С этого окаянного «пламенного фотометра». А теперь — подавай вам новый корпус! Боюсь, как бы вам самой не опалить крылышки в этом пламени.
— Если дело только в этом, Алексей Лукич, то не беспокойтесь, пожалуйста
В глазах Гульшагиды светились и задор, и улыбка с хитринкой.
— Я старше, мой долг — предупредить вас, — закончил разговор Алексей Лукич.
Повторный разговор Гульшагиды в горкоме закончился тем, что секретарь пообещал сам заехать в больницу в ближайшие же дни.
На утренней летучке Гульшагида сообщила эту новость Алексею Лукичу. Он, видно, надеялся, что эта женщина пошумит-пошумит, да и перестанет, — новость ошарашила его. Но все же он набрался духу: созвал всех санитарок, технических работников больницы и отдал строгое распоряжение всюду навести чистоту и порядок. Сам неукоснительно наблюдал, как выполняется его приказ. Теперь он уходил домой поздно вечером, даже похудел, бедняга. Но к назначенному дню больница засверкала чистотой. Не сумели только найти места в палатах, чтобы разместить больных, лежавших в коридорах.
Секретарь горкома приехал не один. С ним были зампредседателя Совета Министров, министр здравоохранения и председатель горсовета. Завидя в окно столь представительную делегацию, Алексей Лукич опять схватился за голову. Но, взглянув на Гульшагиду, кажется, устыдился перед женщиной своего малодушия. Вышел навстречу гостям, подтянутый, строгий, озабоченный.
Еще идя по коридору больницы, зампредседателя Совета Министров обратил внимание не только на койки, стоявшие вдоль стен, но и на сохранившиеся кое-где старые надписи: слова татарские, а буквы латинские.
— На каком языке сделаны эти надписи? — с шутливой улыбкой осведомился он.
— На татарском, конечно, — ответил Алексей Лукич, не поняв шутки. — Только буквы начертаны латинские.
Гость уже серьезно продолжил:
— Неужели никто из больных и из медперсонала не умеет читать по-татарски? Ведь латинский алфавит отменен в Татарии еще в тысяча девятьсот тридцать девятом году.
Секретарь горкома не замедлил ответить:
— Должно быть, с того времени больницу не посещало высокое начальство.
Зампредседателя Совета Министров умолк, сделав строгое лицо.
В течение двух часов они ходили по больнице, заглядывая в каждый уголок.
— Постоянно у вас такая теснота? — спросил секретарь горкома.
Ему ответили:
— Сейчас еще терпимо. Бывает, и в коридоре койки не умещаются.
Гости вышли на улицу, осмотрели место, где намечалась пристройка правого крыла. Судя по выражениям их лиц, они приняли близко к сердцу нужды больницы.
Прощаясь, секретарь горкома предупредил:
— Значит, заслушаем, Алексей Лукич, ваш доклад на бюро горкома. Так ведь, Рабига-ханум? — обратился он к министру здравоохранения. — Ну, и примем соответствующее решение.
На заседании партийного бюро больницы Алексей Лукич сделал сообщение о событиях последних дней. Суть доклада сводилась к тому, что если дело и дальше будет развиваться благоприятно, следует ожидать, что, пожалуй, ближайшей же весной начнутся строительные работы. Алексей Лукич докладывал, а сам частенько оглядывался с тревогой по сторонам, — похоже было, что он и сам еще не совсем верил в свои слова.
Члены бюро отнеслись к сообщению весьма сочувственно. Во всяком случае — скептиков не было. Надо ли объяснять, что дело не обошлось без предварительных разговоров Гульшагиды с каждым в отдельности.
В «разном» обсуждался вопрос, на первый взгляд, частного характера. Но именно здесь и вспыхнули жаркие споры.
Гульшагида сообщила, что партийное бюро прежнего состава не успело обсудить, а вернее — замолчало одну неприятную историю. Между тем молчание в данном случае, на ее взгляд, нетерпимо.
— Вы, конечно, знаете, — говорила она, — что произошло с нашей палатной сестрой Леной Скворцовой. Она ведь и в самом деле намеревалась броситься под поезд. И только благодаря вмешательству добрых людей не осуществила этого ужасного намерения. У меня был искренний и подробный разговор с ней. Выяснилось, что Салах Саматов действительно вероломно обманул ее: клялся, что женится на ней, а потом отказался от своего ребенка. Хуже того: он угрожал Лене всякими неприятностями, если она будет жаловаться на него. Под влиянием этих угроз и одиночества девушка впала в крайнюю депрессию. Саматов беспартийный. Напрашивается предположение, что этим сложным вопросом в первую очередь должен был заняться местком. Конечно, наше партийное бюро тоже выскажет свое мнение, но председатель месткома Клавдия Сергеевна категорически возражает против вмешательства месткома…
— Да, возражаю, — подтвердила председатель месткома. — По-моему, Лена сама виновата в своем легкомыслии. Мужчина может позволить себе вольности, но женщина, поскольку ей приходится отвечать за последствия, должна быть настороже.
— Клавдия Сергеевна, — пыталась урезонить Гульшагида, — ведь Лена совсем молоденькая девушка, она искренне доверилась Саматову. Неужели у него нет совести?..
— Сперва, извините, фигли-мигли, а потом взывания к совести! — гремела мужским басом Клавдия Сергеевна. — Таких вертихвосток не защищать надо, а парить крапивным веником.
Странная была эта Клавдия Сергеевна Можаева — рослая, мужеподобная, резкая в своих суждениях, — она так и не обзавелась семьей. И может быть поэтому была нетерпима к женщинам: осуждала их за каждую пару новых туфель, за невинное кокетство, и уж, конечно, не прощала им женских ошибок.
В обсуждении вопроса приняла ее сторону и рентгенолог Салия Сайфетханова:
— Речь идет не об одном Саматове. Пятно может остаться на всем коллективе. Охотники до сплетен примутся злословить о врачах. Да и чего мы можем добиться практически? Женить Саматова на Лене? Но она теперь и сама ненавидит его, даже отказывается брать алименты.
Раздавались и другие голоса, далеко не в пользу Саматова. Дело-то ведь осложняется тем, что Лена едва не бросилась под поезд. Как мог врач Саматов равнодушно отнестись к этому?
