— Ну, ну, Гриша. Я же не сержусь.
Синько взмахнул кнутом и прикрикнул на волов:
— Н-но, быдло! Цоб!
Быки свернули с дороги и стали подниматься на холм к нарядному, как на картинке, клубу. С горки по обе стороны широкой деревянной лестницы катались на санках ребятишки. Они быстро приспособились к новой обстановке и были довольнешеньки: под горку съедут, а в горку поднимаются по лестнице, неся санки под мышкой.
Объехав кругом клуба, Синько остановил своих «рысаков» у парадного крыльца, где толпилось немало праздного народа.
— Пиво привез? — спрашивали его.
— Горилку вам привез!
Синько сдернул с высокого воза рогожи. В толпе прошел гул: кто-то ахнул от удивления, кто-то вскрикнул от испуга, кто-то пошел к возу, кто-то шарахнулся прочь. На возу, подняв когтистые лапы, стояли два бурых медведя, вылепленных из глины, — лохматые, страшные, со злыми глазами, точно живые.
— Идить, помогайте! — обратился Синько к собравшимся, подставляя плечо под бок медведю.
Помощников нашлось порядочно. Медведи были выгружены и поставлены по бокам крыльца на специальных постаментах, приготовленных для бетонных ваз. Медведи пришлись как раз к месту: они украсили вход в клуб да и все здание, которое теперь выглядело еще краше. Казалось, что звери сами прибежали из леса и встали напоказ всем.
Весть о медведях, сделанных Синько, скоро облетела Новинку, и к клубу началось новое паломничество.
А вечером в нем состоялся слет передовиков производства всего Чарусского леспромхоза. К флагу на пригорке лесозаготовители съезжались на лошадях, на грузовых автомашинах и на мотоциклах; к началу слета у крыльца выстроилось в ряд до десятка стальных рысаков; крайняя машина с люлькой принадлежала мотористу бензопилы Хрисанфову. Он приехал из Мохового вместе с женой, белобрысой полной женщиной, разодетой в цветастые шелка.
В клубе пряно пахло свежей сосной и пихтой. Гости расхаживали по залу, по уютно прибранным комнатам и удивлялись: когда же новинцы успели «сгрохать» такую домину и оборудовать даже лучше, чем Чарусский клуб.
Нина Андреевна Багрянцева отвела Фетиса Федоровича в сторонку и, держа его за пуговицу пиджака, говорила:
— Вы знаете, на Моховом у нас такая глушь. Все переплелось: и новое, и старое. Люди празднуют и наши советские праздники, и свои религиозные. А сколько всевозможных предрассудков, суеверий! Пожилые женщины рассказывают, где у них живут домовые, в каком месте водятся лешие; есть там в лесу старый заброшенный лесорубовский барак, так все уверяют, что там поселилась кикимора. Ну, просто ужасно! Поразительные контрасты: с одной стороны, передовые люди, замечательная техника, радиоприемники, мотоциклы, с другой — глубокая старина, вера во всевозможные приметы, во всякую нечисть. И при всем этом на Моховом даже нет приличного красного уголка, никакой самодеятельности. Когда я там читала первую лекцию о строении вселенной, так на нее пришли только конторские служащие да Хрисанфов с женой и больше никого, если не считать моего мужа. Не пришли даже коммунисты.
— Вот здорово! Вот так актив у вас!
— Но я все же выступила. А потом собрала членов партии, комсомольцев. Поговорила с ними по-серьезному и послала по домам, по общежитиям. Лекция была назначена снова. На этот раз пришло столько людей, что их негде было разместить. Нам нужен обязательно клуб. Как это вам удалось поднять людей, выстроить вот это, оборудовать? Какая красота, какая благодать! Идемте, присядемте где-нибудь, расскажите, с чего начали, как организовали.
Она подхватила Фетиса Федоровича под руку и повела в зал.
— Никакой тут мудрости нет, — говорил он. — Нужны только желание да огонек.
Ермаков зашел за Лизой в общежитие. Вид у него был торжественный. Вынув из-за пазухи сверточек, перевязанный голубой ленточкой, он сказал:
— От самого сердца достаю. Это тебе подарок, Лиза, по случаю досрочного выполнения социалистического обязательства. Желаю тебе до конца лесозаготовительного сезона дать еще сто норм.
— Спасибо, Сергей. Посмотри-ка, кто меня приветствует: эта телеграмма из треста, это какой-то Степанов поздравляет, а я даже и не знаю, откуда он. Видно, что из области, а где работает, не сообщает. Ты, Сергей, не слышал такой фамилии? Может, в обкоме комсомола работает? А вот еще Горшков какой-то. И откуда они узнали?
— Как откуда? Ты разве газет не читаешь? О тебе в обеих областных газетах написано: и в большой, и в маленькой.
Лиза не поверила.
— Покажи!
— Я не взял с собой газеты.
— А вот еще телефонограммы, Сергей: от Черемных, от Зырянова… Что ты мне подарил, посмотрим… — Она развязала ленточку, развернула бумагу. Там лежал большой красивый флакон духов «Кремль». Лиза взяла флакон, посмотрела на него с недоумением.
— Что? — растерянно спросил Ермаков. — Недовольна моим подарком?
— Ой, Сереженька, я тебя тоже хотела поздравить! А теперь как мне быть? Я тоже купила тебе «Кремль».
Она достала из тумбочки такой же флакон. В клубе у вешалки к Ермакову подошел здоровый краснощекий парень, стриженный под бокс.
— Здорово, дружище!
— Какой я тебе «дружище»? — удивился Сергей. — Я тебя совсем не знаю.
— Как не знаешь? Это меня-то, Хрисанфова из Мохового? Все время твоей бензомоторной пилой пользуюсь.
— Да ты совсем на Хрисанфова не походишь! Куда ты дел свою бородищу!
— Меня Нина Андреевна, врачиха, устыдила. Увидела на мотоцикле и давай подтрунивать: мол, древним бородачам не подходит такой современный транспорт. Уж что-нибудь одно: либо борода, либо машина. Борода-то у меня по наследству, а мотоцикл я заработал своим трудовым потом. Ну, словом, сбрил я бороду. Начисто.
— Сергей, пошли! — Лиза тронула Ермакова за локоть.
— Это не жена ли твоя? — спросил Хрисанфов.
— Нет. Это самая Медникова и есть.
— Да не может быть!
— Почему не может быть? — спросила Лиза. — Давайте познакомимся.
— Я вас представлял знаете какой? — сказал Хрисанфов.
— Какой?
— Девицей пудов на восемь, руки мужские, взгляд суровый.
Лиза рассмеялась.
— Ну пошли, друзья!
— Постойте, у меня ведь тут супруга, — сказал Хрисанфов, отыскивая глазами жену.
— Где она? Ты познакомь, — попросила Лиза.
Жена Хрисанфова оказалась в точности такой, какой представлял он себе Медникову. На ней была пестрая шелковая косынка, ярко-зеленая кофта и светло-бордовая юбка с оборками.
Официальная часть слета уже началась. На трибуне, обтянутой красной материей, был директор леспромхоза Черемных.
— В президиум проходите, за стол! — послышалось со всех сторон, когда в зале появились Медникова, Ермаков и Хрисанфов.
Яков Тимофеевич, рассекая воздух ладонью, доложил собранию о досрочном выполнении плана четвертого квартала и успешной работе в январе и феврале. А это предпосылка к тому, что Чарусский леспромхоз к концу сезона с честью выполнит свои обязательства. Потом он говорил о стройке клуба в Новинке. Кое-кто думал, что субботники могут привести к снижению лесозаготовок, люди будут уставать, а днем на работе станут вялыми, на деле же получилось другое: огонек, с каким люди работали на народной стройке, еще больше сплотил их, повысил сознательность, вызвал нетерпимое отношение к неполадкам и неорганизованности в производственном потоке и, что очень важно, критическое отношение к лентяям, безразлично относившимся к общему труду.
— Фамилии называйте лентяев, фамилии! — послышалось в зале. — Пусть покраснеют перед своими товарищами.
— Нет надобности их называть здесь, — заявил Яков Тимофеевич. — Одни из них осознали свою ошибку, исправились, а другие исправятся постепенно при воздействии тех, кто честно относится к производству. Воспитанию людей, подъему культуры нам поможет теперь и новый клуб на Новинке.
— Теперь очередь за Моховым, нам тоже нужен клуб! — сказала Нина Андреевна.
— Начинайте, поможем! — поддержал ее Черемных.
После доклада директора на сцену поднялся Харитон Богданов. В руке у него был большой сверток из картона, похожий на самоварную трубу. Ни слова не говоря, он достал из кармана молоток, гвоздики, развернул свой свиток и начал прибивать его к высокой, в рост человека, трибуне. Потом отошел в сторонку и стал проверять — правильно ли прибил.
В центре широкого листа, расписанного яркими красками, на фоне Водораздельного хребта и леса был нарисован циферблат, но цифр на нем оказалось не двенадцать, как на часах, а только восемь; из середины круга к единице шла стрелка, вторая стрелка была по-за циферблатом и полукругом шла от единицы к восьмерке. В самом низу картонного листа стояли штабеля бревен: сначала маленькие, потом больше и больше, — последний штабель выглядел гигантом; на каждом бревенчатом бунте на планочке была цифра.
