— Правда ли, что советские писатели совсем оторвались от народных нужд и полностью обуржуазились?
Некто очень громкоголосый додумывается до вопроса о том, почему нам ставят такие вопросы.
— Ведь вам их часто задают. Как вы объясняете это? Чем вызван этот интерес?
Самое убедительное возражение в подобных случаях — это сама личность советского писателя, выступающего перед такой разнородной аудиторией. От эрудированности наших ответов, от их непосредственности, даже от самой манеры говорить зависит успех нашей контрпропаганды. Надеюсь, что в нашем случае смехотворный тезис насчет «обуржуазивания» разбивается нашим глубоко демократическим видом, нашими бытовыми навыками. Надеюсь и на то, что в наших ответах прозвучало достаточно «человеческого, слишком человеческого», чтобы в нас можно было заподозрить сходство с теми марионетками, которые мерещатся воображению некоторых, сильно начитавшихся «свободной прессы».
Во всяком случае, некоторые из наших собеседников явно заколебались после наших выступлений, и их контрреплики звучат совсем иначе, чем первые вопросы. Чувствуется, что многие заблуждения рассеяны благодаря полученной от нас правдивой информации.
Вспоминаю в заключительном слове казахскую поговорку — «Храбрые, не подравшись, не дружат». Ее встречают одобрительным гулом. Развиваю эту мысль. Без взаимного испытания, без столкновения мнений, без спора не может быть заложен фундамент истинной дружбы. Теперь мы знаем друг друга не по рассказам. И вы нам нравитесь, хотя не все ваши суждения о нас и о нашей литературе правильны. Но сегодняшний вечер, конечно, сделает более пристальным ваш взгляд на советскую литературу, повысит ваше критическое отношение к пристрастным и необъективным суждениям о ней.
Удивительно благотворно то чувство, которое дает человеку удачный спор. Ты ощущаешь, как рассеялись сомнения потенциальных друзей, как дрогнули софизмы, которыми оперировали понаторевшие в словесных битвах демагоги.
...Когда встречаешь в печати выражение «личные контакты», оно часто скользит почти мимо сознания, так как от частого повторения первоначальное значение этих слов уже стерлось. Но бывают моменты, когда вдруг выражение это оживает, наполняясь конкретным смыслом. Я вспоминаю об этом во время встречи с тамильскими писателями, пригласившими нас к себе. Потому что здесь возник подлинный контакт, то есть непосредственное узнавание друг друга и радость по поводу этого узнавания.
С понятной гордостью они демонстрируют нам свою библиотеку. Высокий, просторный зал с громадными окнами полон людей. Каждый день здесь бывает тысячи полторы читателей.
— Библиотека государственная. Посещение бесплатное.
Об этом сообщают с горящими глазами. Это внове.
Несколько смущенно показывают нам отделение русской классической и советской литературы. Обстоятельно рассказывают о трудностях укомплектования этого отдела. Действительно, тут не густо. Русские произведения в основном даны в английском переводе. Из казахской литературы я узнаю здесь только «Путь Абая» Мухтара Ауэзова. На равных правах с классиками советской литературы представлены здесь и эмигранты типа Набокова.
Нам рассказывают о советской теме в творчестве писателей Тамилнада. Харати — это их классик — создал поэму об Октябрьской революции. Натараджен — писатель и историк, лауреат премии имени Неру — написал биографию Ленина. Кандесан работает над поэмой «От Волги до Ганга».
Усаживаемся вокруг стола (оживает и замученное журналистами выражение «За круглым столом»). Разговариваем не «на тему», а ведем живой разговор людей, связанных общностью профессиональных интересов. Структура нашего союза писателей. Тиражи книг. Гонорары. Все это остро интересует наших собеседников.
Их поражает наша система оплаты гонорара. Прикидываем: в пятимиллионном Казахстане тираж книг часто выше тиражей пятисотпятидесятимиллионной Индии. Но там, где у нас тираж мал (в литературах малых народов), государственное издательство покрывает за свой счет расходы, а на авторском гонораре это не отражается.
— Увы, у нас на литературные заработки не проживешь, — говорит довольно известный писатель, крупный мужчина лет сорока, — служу в рекламном агентстве...
Этот писатель написал правдивую книгу о нищете Индии, о горестях ее бедняков. И не смог ее опубликовать... Но тут среди наших собеседников находится один, огорченный, оказывается, тем, что в Советском Союзе ущемлена... литература на темы секса.
— Вот если бы вы написали сексуальный роман? Напечатали бы его?
Отшучиваемся как можем. Напираем на физическое и психическое здоровье наших людей, не нуждающихся в искусственном возбуждении.
Не унимается наш оппонент:
— Какая же это свобода, если запрещена сексуальная литература?
Поистине неисповедимы законы чужой логики.
* * *
Мадрас одаряет нас наслаждением, от которого захватывает дух, — мы ежедневно во второй половине дня купаемся в море. Лежим на золотом песке ослепительной чистоты. Белогривые высокие волны опрокидываются на берег, захлестывая нас. С замиранием сердца, в приливе детского восторга мы бросаемся на гребень подкатывающейся волны. Изо дня в день. Это не может надоесть.
Недаром в сознании все время звучат пастернаковские строчки:
Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться,
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.
В Мадрасе, конечно, нет акаций. Другая, более экзотическая растительность окружает «белую рьяность волн». Но ощущение извечности, первозданности стихии неизменно возникает при соприкосновении с этим простором, с этой гиперболической синевой.
Наш приятель, задумавший ряд тематических очерков об Индии, усиленно старается собрать материал о жизни рыбаков. Собирается даже выйти вместе с рыбаками в море, но его отговаривают:
— Здесь выходят в море не на сейнерах, а на утлых лодчонках, в которых едва помещаются двое. За день раза два просматривают и снова переставляют сети. Что вам даст, да еще без понимания языка, день, проведенный в такой лодчонке, трепыхающейся на волнах?
Тогда наш приятель пытается проникнуть хотя бы в особенности рыбацкого быта. Ряд шалашей, крытых соломой, а то и просто разным мусором, — это и есть здешний рыбацкий поселок. В шалашах только спят, живут в основном на улице, вокруг железных печурок, на которых варят пищу.
У меня нет любопытства насчет внутреннего убранства этих шалашей. Я мог бы описать его, не заглядывая внутрь. Мне уже слишком хорошо знакомо это проклятие нищеты. На нее нечего глазеть. Ее надо искоренять. Как здорово сказано у Маркса насчет того, что существуют два вида нужды: благородная бедность и оскорбительная нищета. Сколько картин именно такой, оскорбительной для человеческого достоинства нищеты мы уже повидали в этой стране, достойной после долгих лет страданий куда лучшей участи.
...Я не планирую тематических очерков, не занимаюсь собиранием специальных материалов. Довольствуюсь тем, что вижу собственными глазами, заношу в блокнот поток мыслей и чувств, вызванных картинами жизни, и потому пестрых, как сама жизнь.
Сегодня я впервые увидел индийского пьяного. Это было так нетипично для здешних нравов, что я сначала принял его за больного. Странная походка, странное поведение. Во время отлива этот чернобородый человек вприпрыжку побежал к обнажившемуся берегу и, вытащив из влажного песка какое-то паукообразное морское чудо-юдо, стал клянчить денег, которые, очевидно, должны были оплатить его труды по ознакомлению нас с морской фауной.
Мистер Канная морщится. Его национальной гордости нанесен ущерб. Этот пьяный попрошайка компрометирует своих земляков. И мистер Канная торопливо объясняет нам, что это своеобразная реакция на низкие заработки и адские условия труда.
Ожерелье королевы. Шива благотворит — Шива гневается. Осквернители святынь.
К Бомбею мы подлетаем вместе с вечерними сумерками. Огни уже зажжены. Обычный эпитет «море огней» тут не совсем подходит по масштабам города. Он необозрим даже сверху, из самолета. Океан огней. Небесный свод, усеянный огнями. Да, пожалуй, именно на небесный свод и похоже, потому что огни по краям распыляются, подобно Млечному Пути, убегая вдаль. Только впереди огни обрываются резко, точно кто-то наспех обрезал гигантскими ножницами край сверкающего огненного разлива. Это — окраина города, упирающаяся в море.
Нас встречает хмурый человек с таким выражением лица, точно его подняли с постели спозаранку. Орлиный нос, нависшие брови и густые черные бакенбарды усиливают впечатление неприветливости. Впрочем, по форме соблюдены все обычаи гостеприимства. Не удержав в памяти труднопроизносимую фамилию, я сразу начинаю мысленно именовать человека мистером Иксом.
