— Я совсем не такой сильный, как это кажется. Да и самый сильный, если на него падает удар за ударом, сломится, наконец. И не ценный я! Скажите, в чём моя сила, моя ценность здесь? Помните, было совещание, и вы в своём докладе говорили о творчестве... Я слушал и казнился, а потом, когда пришёл домой, сказал себе: ты жалкий ремесленник, а не инженер-новатор. Что ты создал за свою жизнь? Работал? Работать просто у нас теперь не проблема — все работают. Жалкий ремесленник и неудачник в личной жизни... Поймите: мне нечем жить дальше!
— Я не понимаю такого, — тихо сказала Анна, тронутая не словами, а тоном Ветлугина. — А разве весь рудник в целом не ваше детище? А шахты, а механизмы, с таким трудом завезенные? А вся эта жизнь, создаваемая на дикой земле, — разве она ничего не стоит?! В нашей стране умеют ценить и хороших ремесленников.
— Нет, Анна Сергеевна, я потерпел полное поражение в жизни. Поймите, что это не просто упадничество.
— Так разве упадничество бывает и при победе? — спросила Анна. — Тогда я совсем не понимаю, что оно означает. Тогда вы попросту сдали и захандрили. Вы помните, когда началось «это»... у меня тоже всё рушилось: и семья, и работа... И... вы знаете, я никому не говорила до сих пор, но теперь Андрей знает, значит и каждый может знать... Я беременна, Виктор Павлович. Мне и сейчас нелегко, а в тот момент, когда был нанесен удар, у меня отнимались руки, ноги. Нервное... но не настолько, чтобы я не могла передвигаться, не настолько, чтоб я не могла лишить себя жизни. Но подумайте, как это было бы безобразно! Нет, вы лучше представьте, сколько нам ещё нужно жить! — Анна подняла лицо к небу и прислушалась. — Вот опять нырки летят. Вот этот крик особенный... Вы знаете они, эти смешные и милые птицы, самые верные супруги. Я прошлый раз даже позавидовала им. А что хорошего в верности по бессмысленному инстинкту? И думается мне, что со всеми своими терзаниями я — счастливейшее существо на земле.
— Значит, вы счастливы?!
— Нет.
— Успокоились?
— Нет, конечно, нет!
— Что же тогда вас радует?
— Богатство самой жизни.
Вернувшись домой, Ветлугин долго ходил по своим пустым и чистым комнатам и думал о словах Анны.
«Хороший ремесленник!» Не тот мастер, что с весёлой искоркой на смекалистом лице мудрит у станка, по-новому пристраивая вещь к жизни, для пользы и красоты человеческого общежития. Тот мастер — сродни художнику: он так же знает все муки и радости творчества. Сколько же творческих сил пробуждено в народе, если нет такой отрасли труда, которая не выдвинула бы в общем подъёме мастеров-новаторов, чьи имена гремят по всей стране. Всё движется, всё растёт и второй год невиданные урожаи приносит земля от Чёрного моря до берегов Тихого океана.
Хороший ремесленник! Это тот, про кого говорят «золотые руки»: на что ни посмотрит — всё сделает. Не придумает сам нового фасона, но уж если стачает сапоги или выточит по образцу деталь, то играет, светится вещь, как игрушка, и всякий огладит её, взяв в руки. Да, уж если быть ремесленником так таким, чтобы не плестись за старыми образцами, не тащиться в хвосте событий сереньким обывателем.
«А я?» — с пристрастием пытал себя Ветлугин.
И ему представились подземные работы рудника, где он только что был с Анной. И надземные работы он вспомнил: драги и агрегаты электростанции, и фабрику рудную, и даже тот древний мотор на подвесной дороге, который он с такой весёлой яростью отремонтировал и пустил весной. Ладно шло дело и его рук!
«Вот теперь Долгую гору принимаем у разведчиков, Такое золото! — Ветлугин подумал о двух иностранных инженерах, приезжавших на-днях с работниками треста. — Как они смотрели. Ка-ак смотрели! — Ветлугин неожиданно улыбнулся. — Они бы за концессию здесь голову друг дружке оторвали».
В спальне Ветлугина, на полу, широко распласталась бурая шкура лося — подарок Валентины. Шкуру эту привёз из тайги старатель, муж Марфы, у которой Валентина принимала ребёнка. Ветлугин вспомнил, как обижался таёжник, когда Валентина отказалась принять подарок и как, наконец, с общего согласия, шкура была передана ему, Ветлугину. В его большой квартира ей нашлось место.
Это была вещь, к которой прикасались руки Валентины. Как они гладили и теребили этот густой мех!
Ветлугин постелил на него простыню, потом убрал её и взял с кровати только тёплый плед и подушку. Но прежде чем устроиться на полу, он пошёл на кухню, принёс беремя дров и затопил печурку, поставленную в углу спальни: в комнатах было по-осеннему сыро.
Он долго лежал, закинув за голову руки, глядя на пламя, игравшее в прорезах печной дверки, потом встал и, вынув из ящика письменного стола объёмистый конверт, сунул его в печку. Это было его, написанное под настроение, завещание миру...
Недалеко от шахтового копра, на разъезженной тракторами-тягачами дороге, Анна встретила пару влюблённых: девушку-бадейщицу и молодого забойщика. Придя задолго до начала смены, они «меряли» расстояние между навалом крепежного леса у копра и шахтовой конторкой. Он, знатный забойщик, шёл, захватив в свою ладонь и утянув в карман пиджака озябшую руку девушки. Потом он бережно взял и вторую её руку и так, точно танцовать собрался, медленно вышагивал по ухабам. Девушка шла с доверчиво запрокинутым к нему лицом, он наклонился к ней с наговорами, и можно было подивиться, как они не спотыкались, точно поддерживал их густеющий сумрак.
Они поцеловались на ходу, не замечая приближающейся Анны, и она разминулась с ними, прямо посмотрев в их счастливые лица. Эта молодая радость напомнила Анне о её собственном несчастье. Воспоминание о другой паре может быть так же бродящей в потёмках, обожгло её, как соль, брошенная на свежую кровоточащую рану.
Анна замедлила шаги и, прежде чем войти в длинный, уже утеплённый к зиме сарай над промывальным прибором — кулибиной, оглянулась на пару, которая потревожила её.
«Что же, хорошее чувство — влюблённость!» — подумала она, и снова со всей силой поднялась в ней горечь обиды и утраты...
— Не надо! — сказала она решительно, глядя в упор в лицо неизвестно откуда возникшего смотрителя.
Она уже несколько минут стояла в «тепляке» над промывальным прибором шахты и, не видя, глядела на мутную воду, мелко бурлившую перед ней по деревянным решёткам.
— Нет, надо, конечно! Можете приступить! — сказала она, спохватываясь, вспомнив о назначенной съёмке золота.
Кулибина... её ящичные желоба тянутся от шахтового копра отлогими ступенями на десятки метров. Здесь промываются пески с россыпным золотом. День и ночь заваливается на кулибину эта размельчённая естественным разрушением порода, поднятая из забоев шахты, день и ночь падают на неё потоки воды. Краснощёкие девушки в ярких косынках стоят с гребками по обеим сторонам промывальных колод, переворачивают и отбрасывают валуны, разбивают вязкие комья.
— Вот посмотрите, Анна Сергеевна! — с улыбкой торжества заговорил смотритель и поднёс на отяжелённой ладони гладко обтёртый крупноноздрястый самородок. — Сегодня девчата нашей смены сняли с валунами с решётки. Сразу заметили. Вон какой чистый да жёлтый! Так и засветил, как месяц ясный, когда отмылся.
— Килограмма три будет? — спросила Анна, машинально беря самородок и так же равнодушно взвешивая его на руке.
— Два семьсот!
Тем временем прекратилась подача воды, работницы подняли со дна желобов решётки, ворсистые коврики, и начался сполоск. Бережно смывались с плотно сбитых досок на лотки чёрный тяжёлый песок-спутник, железняковый шлих и золото, золото, золото...
Анна стояла у железного бака-зумпфа, где делалась «доводка» — шлих отмывался от металла. Рекордная съёмка была сделана, что-то нужное доказывалось этим, а что Анна вдруг забыла и стояла, как иностранка на шаманском обряде, не понимая, зачем так суетились, шумели и радовались окружавшие её люди.
«И мне бы вот так! — додумалась она, наконец. — Отмыть бы, отделить всё лишнее, зря отяжеляющее душу».
Два раза поднимала Валентина руку, чтобы постучать в дверь, и оба раза медленно опускала её. Что, если Андрей не один? Что она скажет ему при других и что подумают, если увидят её у него в такое позднее время?
И всё-таки она постучала и, не ожидая ответа, тщетно пытаясь ещё найти предлог для посещения, открыла дверь и вошла.
Андрей был один... Он сидел за столом вполоборота к двери и писал. Перед ним было столько бумаг...
— А-а! — только и произнёс он и улыбнулся невесело.
Валентина молча смотрела на него. Побеждая обиду, с новой силой поднималось в ней чувство любви к нему, и лицо её, пытливо обращенное к нему, всё светлело. Идя сюда, она была уверена, что она идёт только для того, чтобы объясниться и гордо заявить Андрею, что он может считать себя свободным, но теперь это казалось ей невозможным.
