— То ли дело у нас в Ивановке: сплошь писаные красавицы!
Рахманинов опять попался.
— Я вообще поклонник отечественной красоты. Да это неудивительно. Чем объяснить сумасшедший успех Малявина? Он пишет ядреных русских баб, и на их круглых, румяных, веселых лицах сходятся все: французы, немцы, итальянцы…
— Не надо перечислять все нации. Ты меня убедил. В конце концов, я тоже русская.
— А как же! — возликовал Рахманинов. — Ты не замечаешь, как на тебя заглядываются! На старости лет я стал тебя ревновать.
— К кому?
— Ко всем. К липким, назойливым взглядам. Здесь встают, когда женщина входит в трамвай, и тут же мысленно ее раздевают. Женщин не уважают.
— Не то что у нас в Ивановке!
— Ты не смейся. Русский мужик может прибить жену, но он ее чтит, она ему во всем друг, товарищ, помощник, свой брат, защитник и спасение. Западная эмансипация — сплошное лицемерие. Настоящее равенство только у нас.
— Где это «у нас», Сережа?
— Дома. На Родине. В России.
— Когда ты говоришь слово «Россия», что перед тобой? Мы же совсем не знаем сегодняшней России. Газетные сплетни, слухи, анекдоты, хула и восторги — это еще не Россия. А как там пахнет сейчас, как выглядят улицы, прохожие, о чем разговаривают, спорят, как гуляют в праздники, как смеются, плачут, поют, танцуют…
— А может, и лучше не знать этого?.. С меня довольно, что наш старый приятель Иван — самый главный комиссар.
— С чего ты взял?
— Высчитал. Он шел прямо к цели.
— Ты не слишком проницателен.
— А откуда ты знаешь?
— Не хотела тебе говорить. Думала — сюрпризом. Но ты сегодня так желчен, нервен и несчастен, что придется сказать.
— Не тяни.
— Я решила: раз не мы — к Родине, то пусть Родина — к нам. И вызвала…
— Марину, — тихо сказал Рахманинов.
— Завтра она будет здесь.
— Как тебе удалось?
— Очень просто. Послала письмо, деньги, все объяснила. Никаких препятствий не чинили.
— Надо же — Марина едет! — Рахманинов простонародным жестом потер руки. — Срочно вызову Федора. Пусть берет в охапку своих парней и катит сюда. Устроим русский пир: со щами, пирогами, блинами и песнями. Федор куражится, а сам люто тоскует. Хоть отведет душу… А как же комиссар Иван ее отпустил?
— Иван в деревне. Если он и комиссар, то очень маленький. Марина, как верный пес, сторожит наше место.
— А она ведь уже не молодая, — удивленно произнес Рахманинов.
— Почти моих лет, — вздохнула Наталия Александровна. — Но у меня взрослые дочери, внучка, а у нее?..
— Я начинаю другими глазами смотреть на Ивана, — задумчиво сказал Рахманинов. — Мы действительно заели ее век.
— И продолжаем это делать.
— Вот типично русская интеллигентская манера: немедля испортить себе любую радость. Давай не будем рефлектировать хоть на короткое время. Марина едет, Марина!.. — запел он во все горло…
На другой день Рахманиновы встречали Марину.
Подошел поезд, и появилась Марина. Рахманинов смотрел и не понимал: она это или не она? Вроде бы не очень изменилась: те же горячие щеки, ясные жемчужные глаза, свежий рот, прямой стан, только похудела сильно, отчего заострились скулы и вырисовались ключицы. А вот голова ее, золотисто-каштановая голова, стала совсем седой. И если посмотреть на волосы — старуха, забыть о них — та же красавица Марина.
Женщины расцеловались щека в щеку, всплакнули. Настала очередь здороваться Рахманинову, он церемонно поднес руку Марины к своим губам.
— Господь с вами, Сергей Васильич! У меня руки плохие, кухней пропахли.
И разрумянившаяся Марина сама хотела поцеловать руку Рахманинову. Он успел помешать ее намерению.
— Да что вы, как маленькие! — прикрикнула на них Наталия Александровна. — Поцелуйтесь по-человечески.
Что они и сделали, странно смутившись…
А потом они сидели за самоваром, Марина — впервые за одним столом с хозяевами. Это ей мешало, как и то, что Наталия Александровна подавала ей чай, спрашивала, сколько кусков сахара положить, накладывала варенья. Она все порывалась услужить, но хозяйка делала большие глаза, и Марина опускалась на свое место возле Рахманинова.
— И памятник Пушкину стоит? — улыбался Рахманинов, продолжая расспрашивать Марину.
— Куда же ему деться? Все на своем месте, Сергей Васильич.
— И скажешь, извозчики есть?
— Такие лихачи!..
— И такси?
— Обязательно! Я, правда, еще не ездила.
— А Минин и Пожарский?..
— За Пожарского не скажу, а Минин точно на месте.
— И Охотный ряд?
— Сереженька, — вмешалась Наталия Александровна, — в эту игру можно играть бесконечно. Марина нам ни словечка о себе не сказала.
— Обо мне нечего говорить: я вся тут. Жизнь моя течет без перемен. Работаю надомницей.
— Тебе не хватает, чего мы присылаем? — встревожилась Наталия Александровна.
— Господь с вами!.. Да ведь скучно без дела.
— Как Иван?..
— В деревне, — коротко сказала Марина, и Рахманиновы поняли, что она не хочет об этом говорить.
— А Василий Блаженный?.. — спросил Сергей Васильевич.
— Розовеет в лучах солнца, — улыбнулась Марина.
— А «Ново-Московская»?
— Это что?
— Ресторан. За Москворецким мостом. Любимый ресторан Петра Ильича Чайковского. Знаменитый тенор Фигнер однажды спросил Петра Ильича за доброй попойкой: где тот держит деньги. «В настоящее время в „Ново-Московской“», — ответил Петр Ильич.
— Дайте и мне спросить, — не выдержала Марина. — Вы-то сами как — счастливы?
— Весьма, — сумрачно отозвался Рахманинов.
Приехали Шаляпины: сам и двое молодцов, похожих на него, но тонкой кости. Федор Иванович еще держал образ Васьки Буслаева: не согнулся, не сжался, стал даже еще размашистее и шумнее — напоказ. Потому что годы, великие труды, неуемный расход сил, а главное — перелом жизни не проходят даром. Расцеловался с Мариной, заставил поцеловаться и со своими парнями, чему те были весьма рады, и с ходу посыпал:
— Как там Василий Блаженный?..
— А Большой театр?..
— Александр Сергеич еще держится?..
— «Ново-Московская» гуляет?..
Вопрос находил на вопрос, а в ответах Федор Иванович вроде не нуждался. За исключением последнего:
— Кислыми щами накормишь?
— А как же, Федор Иваныч! Квашеной капусты целый бочонок привезла. И грибов сушеных. И кулебяка будет, и пироги — с рыбой, визигой, ливером…
— А песни будут? — спросил Борис Шаляпин — артист.
— А пляски? — спросил Федор Шаляпин — художник.
— Все будет, чего пожелаете! — весело ответила Марина, она видела, как ей все рады, и добрая душа ее ликовала.
Марина не ударила в грязь лицом: от одного духа щей Шаляпин застонал так, что зазвенели хрустальные подвески люстры; золотистого гуся он назвал «глупой птицей», потому что «для двоих мало, а одному — стыдно»; бараний же бок с кашей заставил его вспомнить о Собакевиче, не уступавшем никому избранного блюда.
А потом, забыв о послеобеденном отдыхе, лихо плясали, в чем особенно отличались молодые Шаляпины, которых отец воспитал в доброй русской традиции.
— А что у вас поют? — спросил Марину Борис Шаляпин.
— Да всякое. И революционное, и про Красную Армию, и про любовь!
Спойте.
Марина не заставила себя просить.
Мы Красная кавалерия, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ:
О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные…
И, ко всеобщему изумлению, Федор Иванович подхватил:
Мы прямо, мы смело в бой идем!..
— Попался, отец, — сказал Федор. — Секретный агент большевиков Ф. И. Шаляпин выдал себя порывом советского патриотизма.
— А вы думали, обломы, я не знаю, чего поют на Родине? Все знаю: от «Кирпичиков» — пошлости изумляющей, до отличных красноармейских песен.
— А теперь про любовь, — попросил певицу Борис.
И Марина запела, — весьма кокетливо поглядывая на красивого актера:
Сирень цветет.
Не плачь — придет.
Ах, Боря, грудь больно.
Любила — довольно!..
Вот что пришло на смену твоей «Сирени», — с усмешкой сказал Шаляпин Рахманинову.
— Федор Иваныч, миленький! — взмолилась Марина. — Спойте настоящую «Сирень». Очень, очень, очень вас прошу!
— Да ведь это для высокого голоса.
— Вы все можете: и низко, и высоко!
— Сомнительный комплимент, — проворчал Шаляпин, но все же сел к роялю.
А когда он спел первый куплет, Марина внесла из коридора нечто большое, завернутое в бумагу, сорвала обертку, и взгляду присутствующих предстал куст белой сирени.
— Это вам, Сергей Васильевич, посадите у своего дома. Наша — ивановская!..
