— Проект неплановый — тоже риск. И работа по нему…
— Слушай, Василий Иванович! Говори прямее! — Грачев будто усыхал и морщился под взглядом Букварева.
— Я могу предложить лишь фантастическое, — ответил Букварев. — Если бы я работал начальником этого отряда, я бы каждый день прикидывал, где, что и как делать. Все шло бы не хуже, чем по идеальному проекту. А вечером и ночью вычерчивал бы с помощником чертежи и делал расчеты на следующий день. Пахомов занялся бы организацией работ, а Юра считал бы и чертил.
— Это уж истинно фантастика, — безнадежным тоном сказал Грачев.
— Можно уговорить одного моего друга, инженера. Пусть бы приехал сюда и взял на себя всю бумажную часть, — вслух размышлял Букварев, имея в виду Заметкина. — Он тоже был тут с нами шесть лет тому назад.
Грачев глянул на него заинтересованно.
— Допустим. Но Пахомов не знает сопок. Да еще и неизвестно, когда он встанет на ноги.
И оба опять задумались.
— Тебе бы лично, Василий Иванович, вся стать покомандовать тут, построить хотя бы эти километры через сопки. Очень это тебе в жизни пригодится. С людьми, с техникой, с землей пообщаешься. Это, брат, не бумага. После этого твои проекты были бы много лучше, — начал рассуждать Грачев, и было видно, что, не упуская свои цели, он искренне желает добра и Буквареву. — И потом, мне кажется, это единственная гарантия, что дорога будет.
Всерьез думать о таком шаге Букварев откровенно боялся, а если и осмеливался, то в душе его сразу все глохло, когда он вспоминал, что судьба новых замыслов Грачева все же в руках Воробьихинского. Упрется он, не отпустит своего заместителя, найдет сто причин, разведет демагогию и все испортит, считая себя правым. И получится в итоге просто громкий скандал, повод для пересудов и насмешек.
Но Букварев и понимал, что в институте без него обойдутся, что здесь он нужнее, и если он не согласится с предложением Грачева, то будет жалеть об этом, себя уважать перестанет. И Грачев перестанет его уважать. И все-таки работа предстояла адская, круглыми сутками, в стужу, в полевых условиях Севера! «Нет, с заявлениями подождем», — решил он, хотя ему и жаль становилось Грачева, славного, умного старика, который сидит и ждет, как проситель, и уговаривает его, молодого и здорового, но упрямого и не очень умного, а, может, и трусоватого парня.
Грачев помрачнел, коричневое лицо его вовсе спеклось, глаза почти пропали.
— Ради этой дороги я пойду на все. Если надо будет, сниму деньги с других объектов и пришлю сюда все необходимое для ремонта машин. Заработаю не один выговор, но!.. — откровенно делился заботами Грачев и долбил Букварева вопросами. — А чем ты рискуешь? Я нажму на такие педали, что Воробьихинскому и пикнуть не дадут. Ты ничего не теряешь, только приобретешь! И под старость будет что вспомнить, детям и внукам рассказать. Не знаю только твоих семейных обстоятельств. Может, они не позволяют?
— Завтра вечером я все скажу, — заявил, наконец, Букварев.
— Завтра я собираюсь уехать, — не скрывая раздражения, запротестовал Грачев. — У меня целое объединение, не одни сопки…
Букварев молчал…
В эту ночь он спал плохо, мучили кошмары.
«Грачев прав, надо решаться, — думал Букварев, уже в восемь утра взбираясь на тот склон сопки, где сидел он когда-то с Любой, где узнал, что скоро станет отцом, и где поломал ногу. — Надо! Отказаться — значит поставить на себе крест и согласиться с Губиным. Прокис я в этом институте, под крылышком Воробьихинского. Надо счистить с себя всякую бумажную и словесную шелуху. Иначе — медленное умирание. Да, я прокис. Вот и сейчас мозг работает вроде бы логично, но — холодно, и нет ему отклика в душе, которая давно уж не воспламеняется. Это страшно!»
Букварев отметил, что и подъем на склон сопки дается ему куда тяжелее, чем в студенческие годы, хотя склон этот был на удивление сухим и чистым. Только бронзовые кусочки коры, хвоя, сухие веточки и шишки слоем покрывали оранжевый песчаный склон. Не беда, что сапоги вязнут в податливом грунте и ноги сползают вниз вместе с песком. Просто надо идти рывками, быстро. Но это тяжело. Вон как бушует сердце! И пот течет по вискам.
Он решил отдохнуть и прицелился взглядом на ствол старой поваленной сосны, до белизны вычищенной и отшлифованной дождями, песком и ветром. Букварев сел на этот ствол и почувствовал приятную усталость. Ему захотелось остаться один на один с этим мертвым стволом до вечера, а может быть, и навсегда. Так спокойнее, лучше. Издергался Букварев за последние недели, и пусть все и вся идет к чертям! Все равно сейчас он не способен принять решение, он устал и ничего не хочет. В конце концов почему он должен отдуваться за общие грехи и нарушать покой этих сопок? Надо Губина сюда законопатить! А если бы Букварева вообще не было на этом свете? Обошлись бы и без него.
Он лег на чистый ствол и, безвольный, ослабший, погрузился в забытье. Чувства и мысли замерли. И весь он был где-то между жизнью и смертью, бытием и небытием, жалкий комочек материи, ничем не лучше валежника и гораздо хуже стоявших поодаль царственных сосен. Эти сосны высоко вздымали кудлатые кроны, прямо к облакам и к самому солнцу, устремив длинные и пышные лапки к югу и выставив навстречу холодному северу острые пики коротких и корявых, но закаленных в боях, бесхвойных сучьев. Сосны боролись и жили, гордились победой и радовались своими тайными радостями. А Букварев сейчас не боролся.
Он пролежал довольно долго, и его зазнобило. Но стоило сжаться в комок, сунуть руки в рукава и уткнуть подбородок в воротник, как снова становилось тепло и покойно.
Он еще полежал. Уходили последние силы.
«Однако от меня ждут решения, — вспомнил он. — Нельзя обижать старика Грачева и так вот капризничать перед ним. Он славный! Но как встать, если не хочется и нет сил?»
«Встали!»
И Букварев встал. Его тотчас обрадовало, что он может распоряжаться собой. Пришла озорная мысль заставить себя забраться на
