Кирилл Усанин - Григорьев пруд

Выбежал из распахнутых ворот оживленный Шаров, налетел на Кузьмина, затормошил:

— Ай, ай, ай, загорюнился добрый молодец... А отчего?.. Сам виноват... Говорил: отдохни, не послушался, поработать придется. Такое уж дело. А может, не хочешь?.. Так и скажи... Мы люди с понятием, не станем тебя утруждать, понимаем, что к чему...

Коротков резко перебил Шарова:

— Перестань, Борис, — и решительно потянул Кузьмина за рукав. — Зайдем в дом, как положено... Там посвободнее. Ну?

Поднялся Кузьмин, вошел в калитку ворот. Хлопнула деревянная задвижка, с двух сторон обступили Кузьмина Шаров и Коротков. Шофер, копавшийся в моторе, оглянулся, вытирая ветошью руки, направился к ним, кивнул, усмехаясь, на Кузьмина:

— Что, ломается? Цену набивает? Хитер парень, ничего не скажешь.

— Оставьте нас вдвоем, — тоном приказа сказал Коротков. — Разгружайся, да поживее!

Шофер и Шаров пошли к машине, а Коротков и Кузьмин вошли в летнюю кухню. Сели у стола — напротив, лицо в лицо. Кузьмин уставился на пол, на котором лежал коричневым пластом бархатистый ковер, подобрал под табурет грубые запыленные ботинки, выставив вперед коленки. На правой коленке торчит лоскут. Он — светлый, а брюки — темные, и лоскут сразу виден, хотя и загрязнился. Положил ладонь на колено, прикрыл лоскут. Из графина забулькала вода.

— Выпей, — предложил Коротков и сунул ко рту стакан. Кузьмин выпил тремя большими глотками, вытер мокрый подбородок. Хотелось еще воды, но отказался, когда вторично ему предложил Коротков.

— А теперь к делу, — решительно заговорил начальник склада. — Не станем друг друга вводить в заблуждение. Ты не маленький, сам понимаешь, что к чему... Но пойми, выхода обратного тебе нету. Переступил порог — все, теперь уже ты наш человек. Хочешь того или не хочешь... Грозить не собираюсь... Но скажу прямо: другой бы на моем месте не взял на работу. Почему?.. Догадываешься?.. Вот и хорошо... Так что сразу решай, Ванюша.

Он ударил по ладони, которая лежала на лоскуте. «Видел», — подумал Кузьмин.

— Я мстить не собираюсь... И если думаешь, что из-за Ольги все это, так сразу забудь... Ольга — девушка хорошая, хотел я с ней погулять, не спорю, был у меня такой грех... Ну, раз она тебя полюбила, тут дело такое, личное...

— Не трогайте ее, — вспыхнул Кузьмин.

— Хорошо, не будем, — согласился Коротков. — Как я уже сказал, дело не в ней.

Замолчал. Послышался глухой стук бревен. Отошел Коротков к окну, которое выходило во двор, постоял, спросил:

— Ну, как? Долго ждать?

Кузьмин поднялся и, не отвечая, пошел к дверям, шагая прямо по ковру. Вышел на крыльцо, остановился. Шофер и Шаров скидывали бревна. Заметив его, выпрямили спины.

«Надо Ольге сказать, чтоб другой лоскут наложила, потемнее», — подумал Кузьмин. Он спустился со ступенек, подошел к машине. Ему подали руки, помогли взобраться в кузов.

— Давно бы так, — проворчал шофер. — Ну, давай, а то время уходит. Поторапливаться надо.

На этот раз Шаров промолчал. Он лишь уступил свое место — очень удобное, у заднего борта — Кузьмину, а сам перешел к кабине.

Работали Кузьмины в одну смену — с восьми утра до пяти часов вечера. Приходил Кузьмин домой позже Ольги. Ольга за это время и обед успеет сготовить, и полы помыть, и половики выбить. Заставал он ее обычно за каким-нибудь домашним делом. Не раз от соседей слышал:

— Домовитая у тебя хозяюшка, с такой не пропадешь.

Знал он, что завидовали ему. Как же, тихоня, на вид не шибко красивый, а жену себе отыскал что надо: и красива, и бойка, и хозяйственна. В общем, порядочная попалась.

Как к такой жене-красавице не спешить, а увидев ее за работой, разгоряченную, с ярким румянцем на полных щеках, не обнять, не поцеловать. Хорошая жена Ольга, счастливый человек Кузьмин. Уже три месяца вместе живут, а обоим кажется, всего один день.

Но сегодня впервые не спешит Кузьмин домой. Что он скажет Ольге? Разговора не миновать, в привычку вошло — вернулся, расскажи, как поработалось. Всего раза два бывал в столовой Кузьмин, но из рассказов жены так много узнал о всех ее сотрудницах, что, увидав некоторых из них, безошибочно определял, кто такая. А Ольге еще легче — сама работала, многих в лицо знает. Как начнет спрашивать, только успевай отвечать.

А что он скажет сегодня? То, что вором стал. Не суди, Ольга, строго, не виноват. Обманули меня.

Шел Кузьмин и не знал, что он станет жене говорить. Никогда не обманывал. А если сказать всю правду? Нет, нет, нельзя говорить. Лишить покоя, сна, заставить мучиться. Нет, на это он не пойдет. Он сам все уладит, без помощи жены обойдется. Не станет впутывать ее в это грязное дело. Да, завтра же он откажется. Он придет и скажет: «Не буду — и все». Что хотите, то и делайте... А сегодня? Что ж, он солжет, эта ложь души не испачкает, она ведь ради их счастья, их будущего.

Так думал Кузьмин, и чем больше он так думал, тем сильнее уверял себя в том, что все будет хорошо.

Открыв дверь, переступил через порог и поднял глаза. Ольга стояла у печи и помешивала ножом жареную, нарезанную ровными кружочками картошку — любимую еду мужа.

Кузьмин сел на лавку, стал расшнуровывать ботинки, потом прошел в боковушку, отгороженную от основной комнаты фанерной перегородкой, переоделся. Умывальник стоял в коридоре. Перекинув через плечо полотенце, вышел и вспомнил, что забыл поцеловать жену. «Все пропало, теперь она догадалась». Вот, не проследил за собой, выдал себя. А помывшись, опять подумал, что мылся он слишком долго и это, конечно, тоже насторожит Ольгу.

Ольга стояла все еще у печи. Это его почему-то успокоило. Он подошел и поцеловал ее. Она засмеялась.

— Чего ты? — спросил растерянно.

— В зеркало посмотрись.

Взглянул и совсем расстроился. Не смыл грязь под левой щекой. Как же он так мылся. «Все — пропал».

Он вернулся и снова поцеловал Ольгу, стараясь не смотреть ей в глаза. Она опять засмеялась.

На этот раз он даже не спросил, только с испугом взглянул на нее.

— Ты, Ваня, выпил, да?.. Второй раз уже целуешь... И смешной какой-то.

— Почему — выпил?

— А я вот задержалась, — заговорила она, будто не слышала его вопроса. — Собрание было. Спешила, думала, ты уже дома. А тебя еще нет. И я обрадовалась, стала быстрее обед готовить... А ты словно знал и не торопился.

И потому, что она не ответила на его вопрос, тоже показалось ему подозрительным, и он почти с уверенностью подумал: «Догадалась. Только не хочет спрашивать. Ждет, когда я скажу».

Ольга принесла тарелки, ложки, налила суп, нарезала хлеб, пригласила к столу, а когда он стал есть, она присела рядом и внимательно следила за каждым его движением, и он знал, что сейчас она начнет его расспрашивать.

Но она не стала его спрашивать, а вдруг неожиданно сказала:

— Да ешь ты быстрее, время идет... Вот, видишь, — и положила перед ним два билета. — Собираться уже пора.

— Куда?

— В город едем, на концерт, с трудом достала через знакомых девчат... Московские артисты будут выступать.

— Сегодня?

— А когда же... Через два часа... Ты недоволен?

Она опять внимательно и уже с каким-то подозрением посмотрела на мужа. Кузьмин поспешно ответил:

— Я не против. Поедем.

Ему не хотелось, если говорить честно и откровенно, никуда выходить из дому в этот вечер. Тем более ехать в город. Не дай бог, если встретит Ольга кого-нибудь из знакомых по лесному складу, тогда все, пропало. Ему казалось, что все на лесном складе уже знают, зачем он стал работать вместе с Шаровым. Только одно было непонятно: почему именно его, а не кого-то другого послали с Шаровым. Ни Петрякова, ни Нургалеева, ни Федора Мельника, а его, Ивана Кузьмина.

— Ты что, Ваня, не собираешься? Опаздываем.

— Иду, Оля, иду, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

В недалеком прошлом у Ивана Кузьмина были мать и отец. Их он любил и уважал. Был у него еще старший брат, который погиб на войне. Иван очень смутно помнит его, ему было всего семь лет, когда брата в середине войны проводили на фронт. На фотографии брат выглядел мальчиком лет четырнадцати, очень похожим на Ивана — худенькие плечи, маленькое круглое лицо. И, может, потому, что походил он на старшего брата, и еще потому, что теперь был у родителей их последней радостью и надеждой, они любили его вдвойне. Так, по крайней мере, думал сам мальчик.

Отец, возвращаясь с работы, не забывал усаживать его к себе на колени и плавно покачивать. Он покачивал его, наклоняясь, дышал приятным, сладковатым запахом табака, щекотал его шею кончиками жестких усов. Ванюша — так ласково звали его родители — заливался веселым смехом, и отец, добродушно улыбаясь, спрашивал:

— Смешинка в рот попала, а? А ну, где она там?

Потом он целовал сына в лоб, осторожно ссаживал с колен, говорил:

— А теперь обедать. Занимай свое место и вооружайся ложкой, — и шел к столу, жилистый, крепкий казак.

Мальчик садился рядом с отцом, подражая ему, потирал ладошки, обращался к матери: