Соловьи в Марьиной роще перевелись в восьмидесятых годах, когда от рощи осталось одно название. Переселились они в останкинские дубравы и много лет выводили свои трели в густых зарослях за парком.
Считается, что соловей птица дикая, своевольная, благ цивилизации ценить не может. Постройка ВСХВ в 1937 году напугала серых дикарей, еще меньше их стало цыкать и щелкать в кустарниках вдоль речки… Военные и послевоенные годы тоже не пошли на пользу соловьям: редели заросли, шумно и беспокойно становилось там, где привольно жилось прежним соловьиным поколениям. И решили марьинорощинцы, что навсегда улетели от них соловьи.
Ошиблись знатоки птичьих нравов.
Сущевский вал упирается в детский парк Дзержинского района. Здесь асфальтовые дорожки, электрические фонари, разнообразные игры, спортивные площадки, — словом, как говорится, все для детей и ничего для птиц. И вот майскими ночами 1954 года, когда гасли лампионы, когда стихало шуршание шагов по асфальту, когда чудовищной силы радиорупоры, без конца передающие граммофонные пластинки, кашляли и затихали до утра, — тогда, сперва робко, на пробу, слышались одна-две трели, затем все увереннее и виртуознее становились серебристые колокольчики и нежное щелканье… Соловьи вернулись в Марьину рощу, не побоялись электрических солнц, шума и оживления детского парка.
* * *
Лето 1954 года в Москве было знойное, ртутный столбик привычно переваливал на четвертый десяток градусов. Только к полуночи начинал остывать раскаленный асфальт и чувствовалось легкое дуновение ночной прохлады.
И в такую-то духоту все откладывался и откладывался летний отдых ведущего научного работника Ивана Федоровича Федорченко. Лекции закончились в обычный срок, аспиранты засели за диссертации, академический год благополучно завершился. Но в то лето наблюдался небывалый наплыв зарубежных делегаций. В Москву приезжали бесчисленные группы иностранных гостей. Тут были парламентарии и фермеры, ученые и артисты, шахтеры и художники, члены профсоюзов и благотворительных обществ, педагоги и журналисты…
— Ну какое дело Академии наук до каких-то там фермеров? — возмущалась Алла Николаевна. — Что им академия и что они академии?
Оказывается, было дело. Иностранные гости живо интересовались всем в Советской стране — от хлебопечения до филологии, им нужно было давать авторитетные и точные ответы на многие вопросы. Поэтому неделя за неделей и откладывался отпуск Ивана Федоровича.
Наконец, Алла Николаевна потеряла терпение, села в «Победу» и одна уехала в автомобильную экскурсию на Кавказ, оставив мужа в одиночестве переживать московскую жару.
После ее отъезда Иван Федорович вдруг обнаружил значительные резервы свободного времени. Откуда-то взялись совершенно пустые вечера, когда можно выключить радио, позабыть о телевизоре и заняться давно оставленными черновыми набросками интересной работы. А сегодня Иван Федорович поехал навестить стариков в Марьину рощу, поехал не на своей «Победе», а как обыкновенный гражданин — автобусом двадцать четвертым.
До Сущевского вала автобус шелково шуршал по асфальту, но, въехав на булыжную Шереметевскую, начал талантливо подражать парусной ладье в бурном море.
— Вот и роща началась, — сказал пожилой пасса-жир. — Сразу узнаешь родную…
У Шестого проезда Иван Федорович сошел с автобуса. Да, двадцать лет он не ходил по Марьиной роще; так, наверно, изменилась, что и не узнать!.. Нет, как будто не очень изменилась. Шереметевская все такая же, только деревья на бульваре стали пожиже; улица почему-то не освещается. Впрочем, автобусы идут стаями, один за другим, их фары вырывают из темноты кусок за куском людной торговой улицы. Вот и родной проезд. Мостовая разрушена, но тротуары целы. Ого, вся Октябрьская залита асфальтом, по ней вереницами несутся грузовики… Еще немного по проезду — и ворота, зеленый дворик, а в глубине домик, где родился Иван Федорович и где прожил он до тридцатых годов…
Обветшал домик. Еще в те годы нуждался он в текущем ремонте, но не получил его: вся роща могла стать зеленой зоной, — зачем же чинить то, что подлежит сносу не сегодня-завтра? Реконструкция не дошла до Марьиной рощи, война прервала работы. После войны домик требовал уже среднего ремонта, но трудно было с материалами. Когда изменился план реконструкции столицы и решили не ломать подряд все домишки Марьиной рощи, этот домик требовал уже капитального ремонта. Но таких домиков было не мало. Иван Федорович вспоминает, как он писал в райсовет и получил оттуда вежливый ответ и обещание дать указание на предмет производства необходимого ремонта означенного дома к такому-то числу. Ничего сделано не было. Иван Федорович рассердился, лично побеспокоил кое-кого, получил несколько вежливых обещаний— и только… Нет, позвольте, что это? Почему старый домик выглядит так смешно, точно дряхлый нищий в отрепьях, надевший всем на удивление новый яркий галстук? Ах, вот что! Старику подставили новые водосточные трубы из оцинкованного железа… Смех и грех!
Мать располнела, но вполне бодра; ахает, поминутно целует, не налюбуется на своего толстого сына. Отец стал худенький, какой-то прозрачный и легкий, но всем интересуется, все понимает. А заслуженный сын чувствует себя здесь прежним Ваней Федорченко. Так легко и радостно говорить со стариками и хорошо, по-родному делиться своими успехами и заботами, как делился когда-то ученик Федорченко Иван… Правда, об одном избегают говорить и сын и родители. Но разве, кроме здоровья Аллы Николаевны, мало есть чем поделиться родным людям?
Но вот отец подавил зевок. Батюшки, как поздно, второй час! Милые вы мои, вам же давно пора отдыхать! До свидания, родные, хорошие! Нет, нет, папа, не провожай, что ты! Автобусы, наверно, уже не ходят. Я пройдусь до Сущевского вала, возьму такси. Ты советуешь по Октябрьской? Верно, она и освещена лучше… Да-да, и асфальт… Гордишься этим, папа?.. Милый ты мой, патриот Марьиной рощи! Будь здоров, родной! Заеду, заеду на днях, теперь у меня времени хватает.
Ух, как хорошо! Милые старики, с ними сердце раскрывается совсем как в молодости… Ах, молодость, молодость невозвратная!.. Двадцать лет назад здесь было много хуже. Как только задувал северный ветер, отравлял едким дымом все ближайшие проезды завод вторичного алюминия; тогда он еще назывался МЗОЦМ — Московский завод обработки цветных металлов. Сейчас труба высоко поднята вверх и, наверно, не портит жизнь окрестным жителям. Мало, мало осталось деревьев на Октябрьской, часть поломали, часть залили асфальтом по самый ствол, лишили воздуха подземные корни… Вот здесь, на углу Третьего проезда, была казенная винная лавка. Перед ней кусок тротуара был вымощен кирпичом, поставленным на торец, и весь кирпич был усеян мелкими пробочками: покупатели четвертинок и соток тут же у входа лихо вышибали пробочки, буль-буль! — выливали в глотку сорокаградусную и спешили сдать опустевшую посуду. Что тут теперь? Ремонт меховых изделий? Почтенно!
Как, однако, душно! Ночь, а такой зной! На улице тихо, прохожих никого, окна в большинстве домов настежь. Да, двадцать лет назад мы не рисковали спать с открытыми окнами. И ходить в такую пору не следовало. На всех углах собирались группы парней. Ограбить — не ограбят, а толкнут, обругают, будут вызывать на ссору. Силушку показывали на деревьях и на прохожих. Бр-р… жутковата была полутемная Октябрьская в начале тридцатых годов, особенно для тех, кто не мог за себя постоять…
Позвольте, вон на углу Второго проезда, у булочной, под фонарем столпилась группа парней. Лучше от греха перейти на другую сторону… Гм, на другом углу тоже… Как быть? Повернуть обратно? Идти посередине улицы?.. Да, пожалуй, это умнее всего. Рискнем… Вон тот парень в майке определенно несимпатичен…
Странно… Что они там делают? Один читает вслух книжку при свете уличного фонаря, другие притихли, слушают. О чем это?.. Ну да, «Как закалялась сталь»… Ах, вот что: это ребята из школы рабочей молодежи. Душно сидеть дома, читают вслух на улице. Да, изменилась Марьина роща. Не в асфальте дело, друг мой Иван Федорович. Теперь и ты можешь безопасно ходить ночью по улице, мерно постукивая палочкой.
А вот и магистраль Сущевского вала. Зеленые светлячки такси выстроились вдоль универмага. Цепочка ярких фонарей уходит вдаль, к Савеловскому вокзалу. У гостиницы «Северная» оживленно толкуют постояльцы: жарко, не хочется под крышу. Ах ты, моя славная Марьина роща! Светлая ты стала, наша, советская!
* * *
Летняя ночь коротка. Казалось бы, недавно только отзвучали приветственные речи, то пылкие, то шутливые поздравления, потом танцевали без конца и под радио, и под баян, и под рояль, и просто под патефон… Окна настежь, а жарко нестерпимо!
А потом вдруг оказалось, что ночь прошла. Пожелтели и потухли за ненадобностью уличные фонари. Невозможно больше оставаться в школьном зале. Скорее, скорее на улицу!
