— Рано еще о себе, Вера. Я — его ученик.
— Какой ты ученик?.. Ты же сам по себе. Разве он тебя учил?
— Я сам у него учился. И вообще, о себе как-то неудобно...
Вера налила в стакан чая, тонко порезала лимон.
— Вот какой ты у меня!.. Только тот тебя не полюбит, кто не знает. — И залилась беззаботным смехом. — Ну, как тебе «Флейта-позвоночник»?.. Дошло?.. «Себя вывернуть можете, чтобы были сплошные губы?»... Ну, давай попробуем!
А Коля млел от поцелуев, размякал, как воск на солнце, чувствовал себя разнеженным, безвольным, был весь во власти этих шелковистых, прохладных рук, этих налитых искрящимся счастьем глаз.
— И характер же у тебя, — шептал он. — Словно язычок пламени на ветру...
— Тебе жарко от этого пламени?
Она посмотрела на него такими глазами, что ему действительно стало жарко, как будто по всему телу разлилось крепкое, настоянное вино.
— Мы не пойдем сегодня к тебе. Там такая духота... Вынесем постель под грушу. Кто теперь спит в помещении?.. Будем втроем...
— Как это втроем? — удивленно посмотрел на нее Коля.
— Луна в небе и нас двое!..
Коля вдруг нахмурился. Он подумал о третьей, жившей через сени.
— Ну, чего ты, Коля?..
— Пойдем домой.
— Разве я не дома?.. Это же мой дом,
— Но не мой.
— Ой, смешной ты... Разве у нас может быть что-то отдельное?.. Я понимаю. Ты о Лизе подумал. Ей, конечно, больно. Но она переболеет. И почему мы должны тесниться в твоей комнате, когда у нас есть свой дом?.. Да и нечестно занимать заводскую комнату, когда есть своя. Не хмурься...
Вера разобрала постель, бросила на Колю широкий полосатый матрас.
— Неси и не выдумывай глупостей, рыцарь мой курносый!.. А если я на матрас лягу — донесешь?..
Коля подхватил ее на руки, обвил матрасом и понес...
Лизе в своей комнате не спалось. Погасила свет, разделась, а в постель не легла. Душно. Хотелось пить, но вода тепловатая и пахнет карболкой. Лучше потерпеть. Может, перехочется. Села в старое кресло, поджала под себя голые ноги... Луна упала ей на открытую грудь. Волосы рассыпались по бронзовым плечам. Все в ней говорило, звучало молчаливой мелодией об одном — о большой печали невосполнимой утраты... Сердце сжалось и казалось маленьким, но горячим, колючим. Это оно обжигало ей грудь, хоть само, кажется, не болело, а только невыносимо колотилось и пекло...
«Да что это я действительно раскисла?» Она пыталась думать о другом. Чем занять свой мозг? Шептать таблицу умножения? Но эта работа только для губ, не для мозга. Переписывать протоколы комсомольских собраний? Но они давно переписаны. Читать тоже не могла. Чудесно было бы сейчас выехать на машине в степь, дать газу и мчаться, мчаться туда, куда ведет дорога...
Что-то прыгнуло на пол. Лиза вздрогнула. Затем зашевелилось, большое, лохматое. Почти вскрикнула. Когда рассмотрела — грустно улыбнулась. Это — Верин кот.
Как ей хотелось упасть на грудь матери, рассказать обо всем! Пусть она рассудит, пусть скажет свое слово. Чем способно помочь ей материнское слово — Лиза не знала. Ведь они с Верой не из-за ситцевой куклы поссорились, как бывало в детстве. Тогда голос матери их мирил, утешал ту, которая осталась обиженной. А сейчас?.. Нет, здесь бы мать ничего не сделали и ничего не посоветовала. Да Лизе и не надо советов. Все без советов ясно. Ей хотелось только, чтобы упала сострадательная материнская слеза на ее горячий лоб...
Утром Лиза заглянула в зеркало и ужаснулась.
Лицо вытянулось, под глазами еще глубже прорезались морщины, щеки запали.
Подождала в комнате, пока выйдут из дома Коля и Вера. Вот они, веселые, счастливые, выбежали во двор и начали догонять друг друга между сливами. Лиза тяжело опустилась в кресло, терпеливо ждала. Они вышли со двора. Лиза умылась под умывальником, который был прикреплен к столбику у груши, оделась, осмотрела себя в зеркале, припудрила лицо. Никто не должен видеть того, что происходило с ней.
Вчера Макар Сидорович просил зайти к нему домой. По дороге на завод хотел поговорить с ней об участии молодежи в комплексном соревновании. Лизе не очень хотелось заходить к Доронину. Она сейчас не способна разговаривать о заводских делах. Надо побыть наедине со своими мыслями, со своим сердцем. Но не зайти нельзя. Макар Сидорович обидится.
Белобородый старик, отец Доронина, сидел на лавочке посреди сада. Старший Макарович черпал лопаткой мокрую землю, старательно натаптывал ею маленькое ведерко. Два младших, осыпав себя по пояс песком, сидели в большой песчаной куче под яблоней. Дедушка дал им полную свободу, и они, видимо, были вполне довольны этим.
Тихо журчала вода из крана. Обильно краснели помидоры. Шелестели пространными ветвями отяжелевшие от плодов, подпертые столбцами яблони.
Лиза взошла на веранду. Под дощатым потолком висели незаконченные сапоги. Посмотрела на них и невольно улыбнулась.
— Вижу, вижу, что тут над мастером смеются, — послышался голос Доронина за ее спиной. — Эх, Лиза. Боюсь я их кончать. Какое-то нехорошее предчувствие у меня... Ну, пойдемте в дом. Вы завтракали?
— Конечно, — покраснела Лиза, сказав неправду.
— Того мы не видели. Садитесь со мной. Все уже позавтракали. Только я проспал.
Доронин пригласил Лизу в столовую. На столе дымилась картошка, краснели нарезанные ломтиками помидоры, сверкала политая маслом сельдь.
— Может, вы и не едите такого?.. Катя, угости Лизу чем-то другим.
— Конечно, — сказала Катя, входя в столовую. — Ты же у нас истребитель картофеля.
— А я тоже картошку люблю, — улыбнулась Лиза.
— Прекрасно. Позвольте, я вам положу... Катя, садись и ты к столу. Хм... А как относительно...
Доронин весело подмигнул жене.
— А ты не привыкнешь? — спросила она, хмурясь. Белый фартук на ней заканчивался внизу двумя большими ромашками, вышитыми тонко, с хорошим вкусом. Вся она была собрана, подвижная, легкая, тонкая в талии, как пчела-труженица.
— Ничего не поделаешь, жена. Уже привык... Перед завтраком по рюмочке. А вы себе вишневой налейте.
После завтрака Макар Сидорович сказал:
— Вот что, Лиза. Дней на пять забудь о машине.
Лиза уже собиралась возразить — ей очень хотелось сесть за руль.
— Нет-нет... Не пущу. По цехам пойдешь. Пошевелить надо. Если молодежь нашей идеи не подхватит, пиши пропало...
Когда Лиза вышла на веранду, Катя набросилась на мужа.
— Есть ли у тебя сердце, Макар?.. Разве девушке сейчас до этого?
— Ну, будь здорова, жена, — поцеловал ее в лоб Макар Сидорович.
— Нет, поцелуем не отделаешься. Дай ей опомниться.
— Сердится, сердится Катюша, — улыбнулся Доронин. — И зря. Боюсь, что сама она не очухается, а замкнется. Слишком много думает о своем горе. И таким оно покажется ей страшным, что и жить на свете не стоит... В одиночестве ей с этим горем не справиться. Пусть к людям идет. Коллектив от всех болячек излечивает.
Когда Лиза и Доронин пришли на завод, Макар Сидорович сочувственно посмотрел на девушку.
— Не только света, что в окне...
— О чем вы, Макар Сидорович? — встрепенулась Лиза.
— Это я о своем... Не очень утомляйся. Вид у тебя нездоровый. Заходи потом ко мне.
Доронин ушел в партком, а Лиза остановилась у проходной, собираясь с мыслями. С чего ей начать?..
Расстроенная и не уверенная в себе, пошла к разливщикам. Крановщик, подмигнув ребятам, погнал свой вертлявый консольный кран прямо на Миронову. «Разбойник, — подумала Лиза, улыбаясь. — Все равно не сойду с мостика». Кран бежал на нее, быстрый, размашистый, будто собирался схватить ее вместо чугунной крышки, которыми накрывают изложницы.
«Не отступлю», твердо решила Лиза.
Кран на большой скорости остановился в полуметре от нее.
— Эй, Желудь, — крикнула она крановщику. — Вот я подстерегу тебя где-нибудь на дороге и разгоню машину. Посмотрим, хватит ли у тебя духу не сойти с колеи.
— Ого! — откликнулись разливщики. — Как ветром сдует.
— Да не сдует, — огрызнулся Желудь. — Все равно остановит. Здесь главное — выдержка.
— Сгорел Желудь, — смеялись разливщики. — Такую не испугаешь. И глазом не моргнула.
Из глубины литейного пролета, где стояли платформы с изложницами, на Лизу смотрел Василий Великанов. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
— Молодец, Лиза!.. Так им и надо. Хвастун.
Лиза по узкой железной лестнице спустилась к Великанову.
— Ну, что делать, товарищ комсорг? — показал он на ковш, который двое рабочих, стоя на мостике, тщательно обдували сжатым воздухом. — Не успеваю ремонтировать... Не дают.
— Кто не дает? — спросила Лиза.
— Теперь уже сталевары. Скорее сталь варят, чем мы ковши ремонтируем. А он, собака, не хочет остывать... Что ты ему сделаешь?..
Василий обошел вокруг ковша, подумал. Ведро с огнеупорной глиной стояло наготове у лестницы, прислоненное к ковшу.
— Сорок минут надо выиграть — и тогда наша взяла, — говорил Великанов. — А не подам ковша на сорок минут раньше — и второй опоздает... Да сильнее дуйте вы на него! — крикнул он рабочим, остужающим ковш.
