Доронин посмотрел на Сашу так, будто увидел его впервые. Морщины вокруг воронки на лбу заплясали. Он захохотал.
— Молодец, Саша!.. Ну, что скажешь на это, Гордей?..
— Своя рубашка ближе к телу, — смеялся Горовой. — Правильно. Именно так и следует разговаривать с бессознательным элементом.
— А я думал, что вы похвалите, — сказал Саша, расплываясь в улыбке. — Это я, Макар Сидорович, после вашего выступления на собрании решил. И Галину уговорил...
— Значит, я так убедительно говорил, что сам все понял только через неделю после собрания, — улыбнулся Доронин.
— Нет, вы очень хорошо говорили. Убедительно.
— Ну, что же... бывает.
На горизонте желтые, выцветшие стерни пересекались синеватыми струями горячего, дрожащего марева. Казалось, растаяло небо, потекло дымчатой синевой по скошенным полям, захватило с собой приземистые рыжеватые скирды соломы, а жаворонок под белым облаком, увидев внизу нежданное наводнение, звенит над полями, бьет тревогу... По степной дороге мчались в тяжелых сизоватых облаках пыли грузовые автомашины.
— А ты не отвык, Саша, от сельской жизни? — спросил Горовой у шофера. — Это только некоторым дачникам кажется, что в селе воздух стерильно чистый. Чистый для того, кто ничего не делает... На молотилке, например...
— Если даже отвык — привыкну, — настороженно ответил Саша. — Я ко всему быстро привыкаю. Служба такая...
Несмотря на пыль, которая сопровождала машины, Горовой неожиданно рассмеялся.
— Чего тебе так весело? — улыбаясь одними глазами, спросил Доронин.
— Приятеля вспомнил. Друга детства. — Горовой поправил подушку, все время сползающую, бледные щеки от смеха слегка покрылись румянцем. — Был у меня когда-то веселый друг, еще с гражданской, — продолжал он. — На фронте броневик водил, а вернулся домой — машин в городе мало, устроиться шофером трудно. Но вот ему повезло. Председатель исполкома раздобыл где-то «Мерседес» первого выпуска. Его на волах притащили на исполкомовским двор. Пригласил председатель к себе моего товарища, говорит: «Осмотри машину! Починишь — приму шофером». Долго лазил парень под тем тарантасом. И на животе, и на спине... И сверху осмотрел, и снизу. На нем не ездить, а воду из реки для поливки овощей качать... Весь ободранный, колеса деревянные. — Гордей Карпович откашлялся, вытер лицо платком. — В первом выпуске «Мерседеса» скаты натягивались на деревянные обода...
— Вот это техника! — хохотал Саша. — Только молоко возить.
— Какое молоко? Царя на таком лимузине когда-то возили... Ну вот, значит. Дела! Откажешься — снова без работы сидеть. Согласился парень. С горем пополам отремонтировал этот автомобиль, а через месяц вывез на нем своего председателя. Председатель был нашим человеком, от земли, но не без странностей. Была у него одна слабость — любил быструю езду. Когда ездил на тачанке — и лошадей бывало запаривал, и кучера... Тарахтит «Мерседес», поскрипывает. Председатель оглядывается — много ли позади пыли. Ему казалось — чем больше пыли за машиной, тем быстрее они едут. «Ну, еще нажми! Не жалейте ее, анафему!.. Чтобы пыль столбом!..» А какую скорость с такой-то развалюхи выжмешь?.. Председатель сердится: «Ни к черту не годится такая езда! Лучше уж на лошадях...» Испугался шофер, председатель действительно на лошадей пересядет и он потеряет работу. Тогда к западноевропейской технике применил украинскую хитрость. Достал у дворника старую метлу, приладил ее на рычагах и педалях под машиной. Выехали за город, нажал на педаль. Метла загребает пыль, колесами и ветерком разбрасывает ее вокруг. Шофер, давясь от смеха, кивает головой — мол, посмотрите, как едем!.. Оглядывается тот, — а за машиной делается такое, что и света белого не видно. Важно, довольно кашляет, гордо подкручивает усы: «Это по-нашему! Это настоящая езда!..»
Гордей Карпович замолчал, а Доронин и Саша еще долго хохотали, комментируя остроумную выдумку веселого шофера.
— Тот водитель, случайно, не ты ли сам был? — вволю насмеявшись, поинтересовался Доронин. — Ты же говорил, что был когда-то шофером.
— Как сказать, — хитро прищурился Гордей Карпович. — По крайней мере, этого парня я хорошо знаю...
Кровать для Горового поставили на веранде больницы, рядом с кроватью Сотника. Гордею Карповичу понравился белокурый представитель министерства. Они сразу же нашли общий язык.
Вечером, не зажигая на веранде свет, чтобы не налетели бабочки и мелкая мошкара, долго разговаривали.
— Откуда у этой мошкары такая любовь к свету? — Философствовал Гордей Карпович. — Жизнь у нее короткая. Вот и появился инстинкт продолжать свой день... А что же тогда сказать о людях, которые сознательно затемняют свой мозг водкой?..
Виктор нахмурился, приняв слова Горового на свой счет. Он часто с неприятностью вспоминал тот вечер, когда попал в милицию.
— Иногда это случается не от желания затемнить мозг, — сказал он, словно оправдываясь.
— Я говорю не об «иногда»... А чем вообще может помочь водка?
— Помогает человеку забыть о том, что его мучило.
— Помогает?.. Вряд ли. Самообман. На следующий день болит не только сердце, но и голова... А если натворил чего-то в пьяном виде, то потом долго голова будет болеть. Это признак душевной слабости — заливать водкой свое горе.
— Правда, Гордей Карпович. — Виктор сделал длинную паузу, потом спросил: — Вам, наверное, Доронин рассказал?..
— О чем? — Удивился Горовой.
— Обо мне.
— А при чем здесь вы?.. Не понимаю.
Виктор замолчал, зашевелился под одеялом.
— А что было что-то похожее? — Засмеялся Гордей Карпович. — Простите. Я вовсе не имел вас в виду...
— Это вы простите, — сказал Сотник тихо, с внутренней улыбкой. — На воре шапка горит. Было однажды... Грешен.
— Если однажды, то не страшно... Скажите, пожалуйста, как вы смотрите на работу Валентины Георгиевны?
Виктор насторожился. Почему Горовой провел такую логическую линию от предыдущей беседы к этому вопросу?
А может, действительно рассказать ему обо всем, попросить совета?.. Он — человек чуткий, живет с открытой душой. Он хорошо знает и Валентину, и Федора.
Затем Сотник подумал: люди в таких случаях обращаются за советом не потому, что он им крайне необходим, а потому, что им нужно чье-то сочувствие. Сами того не понимая, они выпрашивают его у собеседников. Что может посоветовать Гордей Карпович?.. Разве Виктору не ясно, что делать? Конечно, ясно!..
После некоторой паузы он ответил:
— Чувствую, что она на правильном пути. Но почему не получается на практике — не могу понять. Я много об этом думал. Видимо, нужны новые эксперименты. Особенно в печах... лабораторных опытов мало.
— Да, нужны, — сказал Горовой. — Вы не представляете, сколько я испортил бумаги в киевской клинике. Все чертил, рисовал.
К ним подошла санитарка. Оба натянули одеяла на головы. Гордею Карповичу, как человеку с большим стажем пребывания в больнице, удалось даже храп изобразить. Но было поздно. Санитарка давно слушала их разговор, однако ждала, что он прекратится сам собой.
— Гордей Карпович, — подняла она одеяло над лицом Горового. — Честное слово, попрошу врача перевести вас в палату. Что вы себе думаете?.. Ведь я в шесть приду градусники ставить.
— А-а-а-х — потянулся Горовой. — Так хорошо спалось, а вы будите. Разве уже шесть часов?.. Еще же темно.
— Беда мне с вами, — корила его санитарка. — Спите.
— Дайте нам еще десять минут. А то все равно не сможем уснуть...
— Только десять? Ну, что ж... Смотрите мне...
Санитарка ушла с веранды. Горовой откинул одеяло, почти сел на кровати. Луна освещала его лицо — высокий лоб, широкие скулы, густые и, видимо, очень жесткие волосы, приплюснутый нос, монгольский разрез глаз, почти всегда слегка прищуренных.
— Понимаете, в чем дело, — продолжал Горовой. — Сейчас интенсификатор действует больше на своды, чем на металл...
Виктор смотрел на скуластое лицо директора. Правильно он говорит. Конечно, надо вводить иначе...
Сам Виктор, к сожалению, до сих пор не мог разобраться в том, что мешало работе над новым интенсификатором. К тому же, кроме понимания пользы изобретения, действовала другая сила, которую можно определить двумя словами — мужское самолюбие. Конечно, в другое время, перед другим человеком, ему было бы не так неприятно признаться в своей беспомощности, как сейчас перед Валентиной.
Он часто рисовал в своем блокноте мартеновскую печь, выписывал реакции, происходящие при плавлении, но все было напрасно. А теперь еще и оторванность от завода. В его распоряжении не оставалось ничего, кроме карандаша и блокнота.
«Проклятая нога, — думал он. — Хоть бы скорее...»
Горовой снова зашевелился в постели, — видно, хотел что-то сказать.
— Простите, вы уже закончили свою оперативку? — Недовольно спросила санитарка, появившаяся в дверях, как белый призрак.
— Спим, спим, — отозвался Гордей Карпович, натягивая на голову одеяло.
