Под самолетом тянется тундра, редко где блеснет огонь, все больше темнота. Вверху горят звезды, мерцают по-зимнему холодно, и, глядя на них, на приборную доску, забываешь, что мчишься, собственно, в этакой трубе...
— Ты бы поспал, Саныч, — услышал я голос Рогачева, прервавший мои мысли. — Работа долгая, а ты все бодрствуешь.
Рогачев пристукнул ногой по педали, словно бы поставил точку в предложении. Тимофей Иванович повернул голову и посмотрел на Саныча, губы его искривились в усмешке, и мне стало ясно, что спать наш второй не собирается.
— Не до сна, — откликнулся Саныч. — Мысли одолевают.
Бортмеханик взглянул на командира и нахмурился: какие, мол, такие мысли? откуда и зачем?
— Мысли? — переспросил Рогачев, помолчал и явно насмешливо добавил: — О чем же?
— О разном.
— Хм, интересно, — не удержался Рогачев, и Тимофей Иванович изобразил явное внимание. — Но есть и конкретные?
— Есть, — ответил Саныч весело. — Сижу и думаю, куда мы летим. Знаешь, приходит иногда в голову: летаешь так, летаешь, а потом возьмешь и спросишь...
— Это дело нашего штурмана, — прервал Рогачев и сразу поддел Саныча. — Раньше ты, бывало, на двести метров засыпал, а теперь... Теперь и высоту набрали, да и летим, считай, почти час, все держишься.
И он снова отстучал по педали, радуясь, что так ловко перевел разговор да еще и кольнул Саныча.
— То, что было раньше, — начал Саныч не сразу, вероятно взглянув в сторону Рогачева, потому что механик закрутил головой. — То, что было, того не будет — раньше и мы были другими, так? Ты вторым ковырялся, а теперь — командир, в начальство скоро выйдешь, гляди, и отколется тебе какая милость. Поедешь куда, или что там подкинут... А мне, мне осталось одно — думать, как жизнь прошла, а прошла она быстро. Пролетела, можно сказать. Вот такие мысли.
Ну Саныч! Я от души порадовался за него.
Рогачев не нашелся что ответить, а бедный наш Тимофей Иванович втянул голову в плечи, услышав такие дерзости, и глядел на командира испуганно.
— Не шумите, афиняне, — сказал я неожиданно для себя, и это было, пожалуй, первым моим обращением за многие рейсы, не связанным с высотой и курсами. — Мы — летим, это главное.
— Ха! — посмеялся Саныч. — Разве это шум, говорим шепотом. А кто это сказал афинянам?
— Сократ, — ответил Рогачев и заговорил о жизни философа.
Мне вспомнился день рождения, и стало понятно, что наш разговор не прошел напрасно: Рогачев проработал какую-то книгу. Говорил он уверенно, да и что удивляться — цитировал, и когда дошел до суда над Сократом, то вроде бы в пику Санычу сказал:
— Это тоже было раньше.
— Слабаки! — приговорил наш второй афинских судей. — Развели говорильню. Отстранили бы его от полетов, пропесочили на разборе да придумали бы еще что-нибудь.
— Он не летал.
— Быть того не может, — возразил Саныч с такой убежденностью, что я едва не засмеялся. — Чем же он занимался в таком случае? Если не летал, значит, учил других, как надо летать. Это работа полегче, потому что... — он не договорил и неожиданно заключил: — Третьего в нашей жизни не дано!
Рогачев рассмеялся, глядя на Саныча, и сквозь смех сказал, что Сократ — думал.
— Тем более! — отрезал Саныч, и мне стало понятно, что сейчас он шутя, но разберет нашего умельца по винтикам и, чем черт не шутит, забудет собрать. — Думать каждый умеет, это не работа. Да возьми и другое: все возьмутся думать, а летать кто будет?
— Все сразу не возьмутся.
— Да?
— Да! — подтвердил Рогачев. — Мы если до чего и доходим, то не все сразу, а постепенно.
— Мысль интересная...
— Интересная, — перебил Рогачев, — но повеселил ты нас от души. Давно ничего этакого не слышал.
— Какое там веселье, — возразил Саныч, вздохнув. — Говорил я — серьезней некуда. Обвинение, защита, речи готовили, волновались, даже странно слышать. У нас соберутся три-четыре человека да так закрутят, что имя свое забудешь. Бегал бы твой Сократ между профкомом и месткомом, больше месяца не выдержал бы. Как считаешь, навигатор?
— Посадили бы на телефон подежурить, — ответил я. — Привели бы в чувство.
— Слышал?! И это сейчас, а что дальше будет?
— Ничего не будет, — возразил Рогачев, понимая, что Саныч провел его, хотел еще что-то добавить, но не успел.
— Это точно! — воскликнул Саныч и отвернулся к форточке, давая понять, что дальнейший разговор его не интересует.
Рогачев долго молчал, а затем спросил, не отбирают ли дом: видать, не хотелось ему, чтобы разговор так и закончился. Саныч это понял и, наверное не желая обижать, неохотно ответил:
— Нет, не отбирают... Да и не успеют.
Мысль была слишком ясна, и Рогачев, подумав, сказал, что этого-то никто не знает и надо надеяться на лучшее.
— Что и делаю! — бросил Саныч и снова замолчал.
Тимофей Иванович тряхнул головой, подтверждая, что надеяться надо непременно, и взглянул на второго, стараясь угадать, оцепил ли тот гениальность командирской философии. И удивленно вскинул брови: наверное, Саныч, не реагируя на подобную мудрость, отвернулся к форточке и задумался о дочерях. И быть может, набрел на мысль, что надеяться ему и вовсе не на что. Кто знает, что пришло ему в голову. Жизнь у него богатая, но об этом можно только догадываться, ибо рассказывать он не любит. Однажды я спросил — он только отмахнулся:
— Училище, война, полеты, — сказал. — Что же еще.
Но как-то в гостинице, когда мы ожидали вылета, разговорился вдруг и поведал, как женился. Рогачев тогда еще и посмеялся; дескать, охота тебе, Саныч, вспоминать о женитьбе: черные дни. Саныч только улыбнулся, и мы узнали, как он во время работы со своим экипажем оказался в гражданском порту, зашел на метеостанцию и увидел там будущую свою жену.
— Там ведь коллектив женский, как глянешь, так глаза и разбегаются. А тогда топили плохо, или не знаю отчего, но они все в пальто сидели. Я ее сразу приметил, маленькая такая, в шубке. Взглянули мы друг на друга, да и что больше: я прогнозы прочитал, бланк взял и — до свидания. Не скучай, мол. Улетели мы, надо полагать, навсегда, потому что в гражданский порт попали случайно. А тут, скажи ты, через неделю снова оказались, потому что метели гуляли тогда настоящие. Иду я на метео и гадаю, а захожу — она встречает. Ну, думаю, в третий раз не выпадет. Подошел к ней, заговорил, а она засмущалась, все карту мне подсовывала, смотри, мол, погоду. Да что мне погода. Спрашиваю, холодно сидеть? Привыкла, отвечает, смеется. Веселая, значит... О жизни поговорили, о работе, я на нее гляжу, а сам соображаю, как бы убедить ее. Женщины спешки не любят, им помечтать надо, себя уговорить и других, надумать того, чего и нет, вот тогда и кинется. Но тут-то другой случай. Сказал я своим ребяткам, смотрите, дескать, прогнозы, готовьтесь к вылету, а ее в коридор пригласил. Удивилась она — это еще зачем? Подруги оживились, подталкивают, иди, не укусит. Согласилась. Вот тогда я и сказал: времени нет, рядиться некогда, а метеостанции и в других местах имеются. Что-то еще говорил, клялся в чем-то и нажимал на то, что в третий раз судьба не улыбнется. До слез ее довел, бедную, совсем помертвела, ответить не может. Да... Но в порт этот так больше никогда и не попал.
— Да ты что, забрал ее из коридора? — спросил Рогачев, когда Саныч замолчал. — Так прямо и уговорил?
— Через час уже летели, — усмехнулся Саныч. — Взял ее в охапку и понес в самолет. Счастливый был...
— И не вырывалась?
— Как тебе сказать...
— Постой! — воскликнул Рогачев. — Самолет-то у вас, как бы это... неприспособленный. Если что...
Он не договорил, а Саныч только хмыкнул.
— Прыгали бы на одном парашюте, — произнес он не сразу, видать, вспоминая то время. — На одном бы и доправили, она маленькая, какой там вес. Но ничего — долетели: мне выговор к жене впридачу, как поздравление...
Помнится, Тимофей Иванович выразил свое восхищение коротким «Да!» — он вряд ли представлял, что в жизни могло произойти что-нибудь подобное: жениться за какой-то час. Невероятно: три дня куда ни шло, но за час... Рогачев спросил Саныча, не жалел ли он после, но тот взглянул на него и ничего не ответил.
Задумавшись, я не сразу заметил, что Тимофей Иванович пристально смотрит на меня. Строго так, а левый ус нетерпеливо подергивается. Губы округлил, и кажется, не выдержит, вот-вот что-то скажет. Нет, промолчал и на этот раз, но я его прекрасно понял, подумав, что наш механик, в сущности, немой человек.
— Скорость по-прежнему восемьсот, — доложил я. — Курс нормально. Поворотный — по расчету.
— Принял, — откликнулся Рогачев.
А Тимофей Иванович довольно заулыбался: он ждал моих слов и обрадовался, что я его понял. Рогачев попросил его взглянуть, чем я занимаюсь — навигацией или же задумался, как в прошлый раз. Мне теперь ошибаться нельзя, потому что Рогачев все припомнит, когда придет время. Позавчера на заходе я начал разворот на две секунды позже, и он проворчал что-то о штурманах; дескать, грамотных мало. Саныч одернул его и, увеличив крен, исправил ошибку, но Рогачев, вероятно, занесет и это в записную. Теперь он не простит мне ничего, даже самой малости. И словно бы спрашивая, простит мне командир или не простит, я повернул голову к Тимофею Ивановичу, надеясь увидеть ответ на его лице. Но механик созерцал свои приборы, усы его перекосились, левый оказался ниже, и это значило только одно: выработка керосина шла неравномерно и в правой плоскости его оказывалось больше. Я ждал, что Тимофей Иванович протянет руку и включит насосы, чтобы выровнять топливо, и подтвердит мою догадку, но он не двигался. Я обрадовался своей ошибке, но он тут же нажал переключатели. Мне ничего не оставалось, как отвернуться от него и отметить в журнале пролет Петрозаводска, который мы давно прошли.
