— Это вас не касается, — ответил враждебно Михаил и повернулся на другой бок.
После ухода Праскухина Миша перевез свои вещи к Пингвину.
22
Праскухин уехал на стройку «Книга — массам!» в конце июня.
Нина и Александр стояли на платформе под круглыми часами. Ее мягкая рука сжимала теплую руку Праскухина. До отхода поезда оставалось восемь минут. Вот если б Нина сейчас могла поехать с Александром! Это было бы чудесно. Но она сможет поехать только через месяц. Ее задерживала фабрика, потом необходимо оформить документы для подачи в ИКП. Нина собиралась осенью поступить в Институт красной профессуры на философское отделение.
— Я к вам очень привыкла, Саша. Мне будет грустно, а вам?
— Тоже, конечно. Но месяц — недолго. Вы приедете, Нина?
— Обязательно, мой милый… Я смотрю на тебя, Саша, и думаю, ты намного старше меня, а выглядишь моложе… И как странно! — сказала задумчиво Нина. — Мы жили в одном городе и не знали друг друга… Я — на Мясницкой, вы — на Тверской… Совсем близко — и не знали, что вместе нам будет так хорошо… И сколько еще таких людей, которые не нашли друг друга!
— Когда-то я мельком тоже задумывался над этим… Двигается! Прощайте, Нина!
Александр вскочил на ходу. Он стоял на площадке и махал шляпой. Нина, не сходя с места, кивала ему головой. Затем вытянулась, приставила ко рту ладонь, еще хранившую теплоту праскухинской руки, и звонко крикнула:
— Саша, я скоро приеду!
Дома она нашла записку от Владыкина. Владимир в трогательно-нежной форме просил прийти сегодня вечером: он справляет день рождения. Если Нина не придет, то он страшно обидится.
«В нем легко уживаются грубость и сентиментальность», — усмехнулась Нина.
У Владыкина она встретила Мишу, Синеокова, Женю Фитингоф и Бориса Фитингофа, Пингвина и еще каких-то Нине незнакомых людей.
— Нина Валерьяновна, — проскрипел Пингвин (он всегда называл ее по имени и отчеству), — садитесь рядом со мной и Колче.
Миша пьяненькими глазками мрачно посмотрел на Нину и налил себе большой стакан. Ели, шумно разговаривали. Нина с тоскливым безразличием рассматривала всех. Ей не надо было сюда приходить. Даже мелькнуло: не предательство ли это по отношению к Праскухину?..
К ней подсела Женя Фитингоф и горячо излагала свою будущую статью о молодом беллетристе С. Нина во всем с ней соглашалась. Думала об Александре: «Что он теперь делает? Наверно, лег спать. Он вчера поздно работал…»
Женя Фитингоф захлебывалась:
— Я по-новому заострю вопрос о культе боевого товарищества…
— Нина, — значительно крикнул Владыкин с дальнего конца стола, — выпьем за наше прошлое!
— Я не пью, — ответила она тихо.
Владыкин обиделся, покраснел и слишком громко обратился к сидящей рядом с ним, шафрановолосой женщине:
— Ну тогда, Таня, выпьем с тобой за наше настоящее.
Нина с любопытством посмотрела на Таню. «Упрощенный материализм», — вспомнила она.
— Пир мелкой буржуазии продолжается, — прокаркал Пингвин. — Сейчас заведем патефон, — и он встал из-за стола.
— Пингвин, на место! — приказал Борис Фитингоф.
Этот самоуверенный наглый голосок заставил Нину подняться и уйти. Свежий воздух успокоил ее. «Ничего, — подумала она о своем посещении Владыкина, — это полезно — лишний раз проверить свои оценки».
Миша сидел, опустив голову. Но когда Михаил услышал нелестный разговор о Нине и Праскухине, он в бешенстве вскочил:
— Грязные сволочи! Вы не смеете о ней говорить. Она прекрасная. Она… она святая!
— Смятая! — сострил, под общий хохот, Синеоков.
— Приспособленец! — проскрежетал Миша и ударил его кулачком по голове.
Мишу оттолкнули. Он упал на ковер, лицом вниз, и заснул…
— Следующим номером программы, — объявил Пингвин, — белорусско-цыганские романсы.
Таня, мягко прищурив глаза, вкрадчиво запела:
А у перепелочки головка болит.
Ты ж моя, ты ж моя перепелочка.
— Ей-богу, роскошная баба! — восторгался Владыкин, похлопывая Таню по спине.
А у перепелочки ножка болит…
23
Миша неоднократно собирался пойти к Нине. Но всякий раз, когда он вспоминал свой последний разговор с ней и о том, что он у Нины может встретить Праскухина (Миша не знал об отъезде Александра), у него не хватало духу пойти. Его одолевала жажда мести. Миша думал, что настанет день — и он прославится. Его имя прогремит. Вот тогда он придет к Нине… Он забросил краски, ничего не писал. Он халтурил в иллюстрированных еженедельниках и зарабатывал много денег. Часто в компании знакомых художников Михаил играл в карты. В покер. Азартная игра облегчала страдания. Он возвращался на рассвете, после крупного выигрыша. Во всех карманах лежали смятые кредитки. Но на что ему деньги?..
Дворники поливали асфальт. Струйки воды поблескивали на добром утреннем солнце. День будет жаркий. Миша брел усталый, насвистывая что-то очень грустное.
Впереди шли двое и громко разговаривали.
— А как по-твоему? — услыхал Михаил. — Грельс останется?
— Останется.
— А Суходжинский?
— Не останется.
Это были писатели. Они продолжали свой ночной разговор о том, кто из литераторов останется в веках. Они называли никому не известные имена. У них был какой-то свой счет. На углу писатели остановились, и один из них с дрожью в голосе спросил:
— Скажи, а я останусь?..
— Ты? Останешься… А я? — осведомился другой не менее тревожно.
— Ты, — с некоторой натяжкой ответил его товарищ, — пожалуй, останешься. Но тебя губит схематизм.
Миша подошел к ним и с болезненной улыбкой спросил:
— Михаил Колче останется?
— Первый раз слышим, — ответили дружно литераторы. — Мы его и не читали.
Вечером Миша пришел к Нине. Он весь день ничего не ел: так волновался перед встречей с Ниной. Нина встретила его холодно. Он, не садясь, говорил ей о том, что больше не будет играть в карты, бросит пить, поедет к матери, будет много писать, а осенью вернется в Москву и поступит в университет. Он будет заниматься математикой. Ему надоели пингвины. Синеокова он тогда у Владыкина ударил, и очень рад.
— Как противно! — с отвращением произнесла Нина.
Она с раздражением слушала Мишу, зная наперед, что он скажет. Да и сказать-то ему нечего. Слушая его, Нина думала, что она уже где-то об этом читала в толстых журналах за тысяча девятьсот одиннадцатый год. Вот он сейчас начнет клясться в любви: «Я вас так люблю, Нина. Слышите сердце… сердце?» Как все это старо и уныло!
И действительно, Миша не заставил себя долго ждать. Он заговорил о необыкновенной своей любви к Нине. Она ему снится. Он готов за нее умереть, и так далее, и так далее.
Нина обрадовалась вошедшему Левашеву. Илья был в возбужденно-веселом настроении.
— Завтра еду на КВЖД. Редактором газеты… Страшно рад… Ну, как ты, Нина?.. Верно, я помолодел? Смотри, у меня совсем пропал живот. — И Левашев вытянулся во весь рост.
— Это верно, Илюша, ты не изменился, только поседел.
— Седина идет мужчинам, — улыбнулся Илья, обнажая большие зубы. Поправил очки, лег на диван и, щелкая пальцами, прескверным голосом запел: — Завтра утром у нас бу-удет свой ревком!
— Илюшенька, не надо петь, дорогой!
— Не буду, — засмеялся довольный Левашев. Вскочил с дивана. — Завтра еду на КВЖД. Едем вместе, Нина!
Нина сказала, что она с удовольствием поехала бы, но ей нельзя.
— Осенью поступаю в ИКП. На философское отделение.
— Это хорошо, — одобрил Левашев. — Нам философы нужны.
— Возьмите меня на КВЖД, — попросил Миша.
— Взять его? — спросил самого себя Левашев и, подумав немного, сказал: — А это идея! Нам художники нужны.
Михаил подумал: как он часто слышал это — «Нам художники нужны… Нам философы нужны…» Ему никто не нужен, кроме Нины.
Левашев перед уходом условился с Мишей завтра встретиться в отделе печати ПУРа.
— Приходите пораньше. Я вас там буду ждать. Поезд уходит в шесть сорок пять.
Миша еще долго сидел у Нины. Он поедет на КВЖД. Он отличится. Он напишет картину.
— Обо мне узнает Блюхер…
Дома Миша разбудил Пингвина и сообщил ему о том, что завтра едет на КВЖД.
— Я бы сам поехал, — проскрипел Пингвин, — но слишком стар. По-моему, меня уже надо держать в ящике с надписью: «Осторожно переворачивать».
— Сколько вам лет?
— Тридцать три, батенька. Тридцать три…
Часть своих картин, в том числе «Первый звонок», Михаил перевез к Нине. На КВЖД он взял карандаши, тушь, альбомы.
Больше месяца Михаил проработал в газете. Рисовал карикатуры, плакаты. Вскоре это ему надоело, и он попросился, чтоб его прикомандировали к действующей части. Его не хотели отпускать: газете необходим был художник. Но Миша настоял.
