Нина смутилась.
— Не краснейте, — продолжал Праскухин. — Я знаю… Вы очень правдивая… Но вот вы часто нападаете на Синеокова, Фитингофа. Правильно. Их надо разоблачать, но не у себя в комнате, как это делаете вы… Фитингофы, Синеоковы имеются не только в искусстве. Они и в Центросоюзе, и у вас на фабрике. С ними надо бороться публично: на собраниях, в печати… А вы почти весь свой запал тратите в комнате. Получается, что вы от них страдаете — и нет никакой возможности бороться с этими Фитингофами. Это же неверно!
— Конечно, неверно!
— Не страдать надо, Нина, а действовать. Драться! Чтоб сломя голову, врассыпную бежали все Фитингофы, Синеоковы. Чтоб они страдали!
— Это верно, — согласилась Нина. — Я сама так думала. Во мне не хватает каких-то винтиков.
— «Винтиков, винтиков», — передразнил ее Александр, нежно улыбаясь. — Дело не в винтиках, мой прекрасный друг, а в том, что вы плохо надеетесь на свои силенки… Вас мучает неуверенность. Вам кажется, что вас не так поймут. Отсюда отчасти ненатуральность. Отсюда и ваши поиски сильного человека. Сильный человек все сделает. А вы что? «У меня винтиков не хватает…». Вы сами, Нина, должны быть тем сильным человеком. Слабых бьют… Вот, — сказал он внезапно. — «Книга — массам!» здорово очистит жизнь от приспособленцев, вульгаризаторов и мрачных идиотов.
Праскухин вскочил, у него вдохновенно блестели глаза.
— Вы понимаете, Нина, в какую крепость, в какую силу вырастет наша страна, когда мы насытим ее мыслями Маркса, Ленина, Сталина… Физика, философия, математика… все то, что еще вчера казалось страшно трудным, станет просто, как распахнуть окно. Вы представляете себе, Нина! Лучшие поэты, лучшие писатели мира войдут в наши дома наравне с хлебом и электричеством. Плохо придется, — добавил Александр с торжествующей улыбкой, — некоторым сегодняшним версификаторам. Пролетариат узнает жалких эпигонов и с отвращением отвернется… — Лицо Праскухина выразило чрезвычайную брезгливость. — То же самое произойдет с живописью, скульптурой и музыкой… Станет доступен Бетховен!
— Да, да, Саша! — У Нины тоже блестели глаза, учащенней билось сердце. — Буржуазия ограбила пролетариат. Она украла не только одежду и пищу, но и искусство и чувства. Душили нежность, любовь, наслаждение, музыку. Все это надо вернуть.
— С каждым днем все это возвращается, освобожденное от старых пут и предрассудков. Все это отвоевывается, — сказал Александр. — Никогда ранее человечество не обладало таким искусством, как мы, такими чувствами, как у нас.
Нина узкой белой рукой отвела со лба каштановый локон и задумчиво сказала:
— Мне кажется, Саша, что я уже с вами об этом говорила давным-давно.
— Так бывает, — заметил Праскухин.
Нина забыла, что приблизительно такой же разговор она вела на фронте, в коммуне, с Левашевым. Но тогда об этом можно было только мечтать, фантазировать, а сейчас это ощутительно, реально.
Они оба были заняты, но у них хватало времени пойти в театр, в музей, в Зоологический парк.
В солнечный яркий день они пришли в Зоологический парк. Нина была без шляпы, в легкой голубой блузке, с голубым галстуком. На деревьях росли клейкие листья. В пруду плавал черный лебедь, издали похожий на музыкальную ноту. Дорожки усыпаны песком… Серебряный фазан с розовыми бровями, львы, волки, гиеновая собака с раструбами ушей (большие уши — признак ночного образа жизни), казуар с мягкими рябиновыми бусами. Пантера спала.
Александр и Нина смотрели зверей и птиц. Узнавали знакомых. У птицы тукан большое сходство с Эммануилом Исааковичем.
— Ну до чего похож! Точь-в-точь такие глазки.
— Сейчас мы и вас найдем, Нина.
Неожиданно потемнело. Белая молния осветила парк. Ударил гром. Рухнули своды. Деревья закачались. Первые капли дождя пулями упали на землю, взрыхляя песок. Праскухин накинул на Нинины плечи непромокаемое пальто, на голову шляпу. Они, мокрые, вбежали в ресторан. Вслед за ними вскочила на крыльцо босая женщина, держа в руках лакированные туфли.
Они заняли столик у раскрытого окна.
Ливень перестал, но небо еще в тучах. Темно. В воздухе пахло свежими огурцами.
— Время кормить зверей, — сказал Праскухин. — Что будем есть, Нина?
— А что вы больше всего любите?
— Картошку с жареным луком.
— Я тоже очень люблю картошку с жареным луком…
— Нельзя ли у вас попросить две порции картошки с жареным луком? — спросил Александр у подошедшего официанта.
— Отдельно не подаем. К ромштексу — полагается.
Они ели салат «Весна», зеленые щи с яйцом, ромштекс и мороженое.
Когда подали счет, Праскухин встревожился: у него не хватало денег расплатиться… Ничего удивительного: Александр Викторович получал триста рублей жалованья. В этом месяце он вышел из бюджета. Несколько раз ходил с Ниной в театр (брал дорогие места), уплатил членские взносы в профсоюз (трехмесячная задолженность!), покупка книг, обеды, прачка, папиросы… Ничего удивительного, если к концу месяца у него в кармане оставалось пять рублей.
— Что будем делать? — спросила тревожно Нина.
— Глупая история. У вас ничего нет?
— Ни копейки, — Нина закачала головой. — Есть, есть, я пошутила, — сказала она весело. — Мы даже можем себе позволить, — произнесла она, выделяя «позволить», — еще по одной порции мороженого. Хотите?
— Возьмите себе, а мне купите папирос.
На Майские праздники Нину ячейка послала в подшефный колхоз. Вместе с ней поехал и Праскухин.
21
В тот день, когда Александр и Нина вернулись в Москву, приехал Миша. Его встретили дружелюбно и радостно. Михаила раздражала заметная бодрость Праскухина. «Бодрячок!» — думал он о нем неприязненно. На Нину Миша старался не смотреть. Она ему казалась бесстыдно счастливой. Михаил хотел омрачить веселое настроение присутствующих. Он, нарочно сгущая краски, рассказывал о трудностях в Донбассе. Рабочих плохо кормят. В шахте жутко. В бараках грязно. Его слушали с недостаточным вниманием.
— Да, — сказал он громко, нагло шагая по комнате, — в Москве не знают того, что делается на местах. Многие забыли интересы рабочих. Заткнули уши ватой. Уютненько забронировались в мещанских гнездышках.
— Сапожки у вас хороши, только ушки спрячьте, — заметил спокойно Праскухин. — Где получили сапоги?
— В школе пилотов, — ответил неохотно Миша. Он почувствовал себя оскорбленным и поспешил уйти.
Михаил не мог дольше оставаться в обществе Нины и Александра. При встречах с Ниной Миша давал понять, что он обижен. Избегал заговаривать. Она, не чувствуя за собой никакой вины, удивлялась, отчего он злится. Так продолжалось несколько дней. Вечером он сидел в комнате у Нины. Когда зашел разговор о Праскухине, Мишино лицо перекосилось от злобы и он с нескрываемым отвращением сказал, что сановники типа Праскухина его абсолютно не интересуют.
— Это твердокаменные исполнительные чинуши… Сегодня они руководят «Книга — массам!», а завтра их бросят на хлебозаготовки или в Башкирию заведовать скупо-сбытопунктом, — произнес он со злой усмешкой. — Вот и конец карьере!
Нина вспыхнула и взволнованно сказала, что Праскухиных куда ни бросай, они везде останутся полноценными коммунистами.
— Я счастлива, что дружу с Александром. Где бы он ни был — в скупопункте, в Башкирии или в Москве.
— Вы можете их боготворить и превозносить. Ваше дело, — сказал Миша, нервно чиркая спичкой. — Тем более, что тут не обходится без личных чувств.
— Вас это не касается, — заметила Нина. И как можно хладнокровней, с улыбкой произнесла: — Праскухин — главный. Это он — человек в шляпе с пером, как вы любите романтически выражаться, Миша.
— Ну еще бы! — вскочил Миша. — Автомобиль. Важное начальство. Положение. Ясно, он главный.
— Как глупо! — Нина с усталым презрением разглядывала Мишино бледное лицо, трясущиеся губы. — Как это старо и скучно!
Михаил ушел, не попрощавшись. Он вернулся на рассвете пьяным. Ему открыл дверь Праскухин.
Утром, перед уходом на службу, Александр Викторович сказал Мише, чтоб он заказал второй ключ.
— Это будет и вам и мне удобней.
— Могу вас вообще избавить от своего присутствия. Наверно, я мешаю, — заявил Миша. Он еще не вставал. Лежал и курил.
Праскухина удивил неприятный Мишин тон. И то, что Михаил уж второй раз приходит на рассвете пьяным, и то, что он в последнее время ведет себя вызывающе, требовало объяснений.
Александр не любил нудных нравоучительных разговоров, а тут еще он имел дело со взрослым человеком, с комсомольцем.
— Да, — вспомнил он вдруг и грозно спросил: — Почему вы от меня скрыли, что вас исключили из комсомола? Ясно помню — когда только приехали в Москву, то заявили, что вы комсомолец.
