— Здравствуйте, товарищи.
На что ему ответили гробовым молчанием.
А секретарь укома, помолчав, сказал фельдшеру такие слова:
— Пройдемте, гражданин, на минутку ко мне.
При слове «гражданин» Талалыкина несколько передернуло.
Дверь прикрыли, и секретарь, заложив руки в карманы штанов, молвил такое:
— Тут ваше заявление есть о вступлении в партию.
— Как же, как же,— ответил Талалыкин, предчувствуя недоброе и прикрывая ладошкою фонарь.
— Вы ушиблись? — подозрительно ласково спросил секретарь.
— М… м… ушибси,— ответил Талалыкин.— Как же, на притолоку налетел… М-да… Заявленьице. Вот уже год стучусь в двери нашей дорогой партии, под знамена которой,— запел вдруг Талалыкин тонким голосом,— я рвусь всеми фибрами моей души. Вспоминая великие заветы наших вож…
— Довольно,— неприятным голосом прервал секретарь,— достаточно. Вы не попадаете под знамена!
— Но почему же? — мертвея, спросил Талалыкин.
Вместо ответа секретарь указал пальцем на цветной фонарь.
Талалыкин ничего не сказал. Он повесил голову и удалился из укома.
Раз и навсегда.
Нет, право… после каждого бала как будто грех какой сделал *. И вспоминать о нем не хочется.
Из ГоголяП-пай-дем, пппай-дем…
Ангел милый,
Пп-ольку танцевать со мной!!!
— Сс… с…— свистала флейта.
— Слышу, слышу,— пели в буфете.
— П-польки, п-полечки, п-полыси,— бухали трубы в оркестре.
Здание льговского нардома тряслось. Лампочки мигали в тумане, и совершенно зеленые барышни и багровые взмыленные кавалеры неслись вихрем. Ветром мело окурки, и семечковая шелуха хрустела под ногами, как вши.
Пай-дем, па-а-а-а-й-дем!!
— Ангел милый,— шептал барышне осатаневший телеграфист, улетая с нею в небо.
— Польку! А гош [14], мадам! — выл дирижер, вертя чужую жену.— Кавалеры похищают дам!
С него капало и брызгало. Воротничок раскис.
В зале, как на шабаше, металась нечистая сила *.
— На мозоль, на мозоль, черти! — бормотал нетанцующий, пробираясь в буфет.
— Музыка, играй № 5! — кричал угасающим голосом из буфета человек, похожий на утопленника.
— Вася,— плакал второй, впиваясь в борты его тужурки,— Вася! Пролетариев я не замечаю! Куды ж пролетарии-то делись?
— К-какие тебе еще пролетарии? Музыка, урезывай польку!
— Висели пролетарии на стене и пропали…
— Где?
— А вон… вон…
— Залепили голубчиков! Залепили. Вишь, плакат на них навесили. Паку… па-ку… покупайте серпантин и соединяйтесь…
— Горько мне! Страдаю я…
— А-ах, как я страдаю! — зазывал шепотом телеграфист, пьянея от духов.— И томлюсь душой!
Польку я желаю… танцевать с тобой!!
— Кавалеры наступают на дам, и наоборот! А друат [15],— ревел дирижер.
В буфете плыл туман.
— По баночке, граждане,— приглашал буфетный распорядитель с лакированным лицом, разливая по стаканам загадочную розовую жидкость,— в пользу библиотеки! Иван Степаныч, поддержи, умоляю, гранит науки!
— Я ситро не обожаю…
— Чудак ты, какое ситро! Ты глотни, а потом и говори.
— Го-го-го… Самогон!
— Ну, то-то!
— И мне просю бокальчик.
— За здоровье премированного красавца бала Ферапонта Ивановича Щукина!
— Счастливец, коробку пудры за красоту выиграл!
— Протестую против. Кривоносому несправедливо выдали.
— Полегче. За такие слова, знаешь…
— Не ссорьтесь, граждане!
Блестящие лица с морожеными, как у судаков, глазами осаждали стойку. Сизый дым распухал клочьями, в глазах двоилось.
— Позвольте прикурить.
— Пажалст…
— Почему три спички подаете?
— Чудак, тебе мерещится!
— Об которую ж зажигать?
— Целься на среднюю, вернее будет.
В зале бушевало. Рушились потолки и полы. Старые стены ходили ходуном. Стекла в окнах бряцали:
— Дзинь… дзинь… дзинь!!
— Польки — дзинь! П-польки — дзинь! — рявкали трубы.
12 декабря ремонтный рабочий Верейцовской ветки Западных т. Баяшко, будучи болен ногами и зная, что у его больного соседа находится прибывший из Уборок фельдшер гр. К., попросил осмотреть и его, но фельдшер не осмотрел т. Баяшко, а сказал, что его ноги надо поотрубить, и уехал, не оказав никакой помощи.
МинусВошел, тесемки на халате завязал и крикнул:
— По очереди!
В первую очередь попал гражданин с палкой. Прыгал, как воробей, поджав одну ногу.
— Что, брат, прикрутило?
— Батюшка фельдшер! — запел гражданин.
— Спускай штаны. Ба-ба-ба!
— Батюшка, не пугай!
— Пугать нам нечего. Мы не для того приставлены. Приставлены мы лечить вас, сукиных сынов, на транспорте. Гангрена коленного сустава с поражением центральной нервной системы.
— Батюшка!!
— Я сорок лет батюшка. Надевай штаны.
— Батюшка, что ж с ногой-то будет?
— Ничего особенного. Следующий! Отгниет по колено — и шабаш.
— Бат…
— Что ты расквакался: «батюшка, батюшка». Какой я тебе батюшка? Капли тебе выпишу. Когда нога отвалится, приходи. Я тебе удостоверение напишу. Соцстрах будет тебе за ногу платить. Тебе еще выгоднее. А тебе что?
— Не вижу, красавец, ничего не вижу. Как вечером — дверей не найду.
— Ты, между прочим, не крестись, старушка. Тут тебе не церковь. Трахома у тебя, бабушка. С катарактой первой степени по статье А.
— Красавчик ты наш!
— Я сорок лет красавчик. Глаза вытекут, будешь знать!
— Краса!!.
— Капли выпишу. Когда совсем ни черта видеть не будут, приходи. Бумажку напишу. Соцстрах тебе за каждый глаз по червю будет платить. Тут не реви, старушка, в соцстрахе реветь будешь. А вам что?
— У мальчишки морда осыпалась, гражданин лекпом.
— Ага. Так. Давай его сюда. Ты не реви. Тебя женить пора, а ты ревешь. Эге-ге-ге…
— Гражданин лекпом. Не терзайте материнское сердце!
— Я не касаюсь вашего сердца. Ваше сердце при вас и останется. Водяной рак щеки у вашего потомка.
— Господи, что ж теперь будет?
— Гм… Известно что: прободение щеки, и вся физиономия набок. Помучается с месяц — и крышка. Вы тогда приходите, я вам бумажку напишу. А вам что?
— На лестницу не могу взойти. Задыхаюсь.
— У вас порок пятого клапана.
— Это что такое значит?
— Дыра в сердце.
— Ловко!
— Лучше трудно.
— Завещание написать успею?
— Ежели бегом добежите.
— Мерси, несусь.
— Неситесь. Всего лучшего. Следующий! Больше нету? Ну, и ладно. Отзвонил — и с колокольни долой!
I. Лунные тени
Угасли звуки на станции. Даже неугомонный маневровый паровоз перестал выть и заснул на пути. Луна, радостно улыбаясь, показалась над лесом и все залила волшебным зеленоватым светом. А тут еще запахли акации, ударили в голову, и засвистал безработный соловей… И тому подобное.
Две тени жались в узорной тени кустов, и в лунном отблеске изредка светились проводницкие пуговицы.
— Ведь врешь ты все, подлец,— шепнул женский голос,— поиграешь и бросишь.
— Маруся, и тебе не совестно? — дрожа от обиды, шептал сиплый голос.— Я, по-твоему, способен на такую пакость? Да я скорей, Маня, пулю пущу себе в лоб, чем женщину обману!
— Пустишь ты пулю, держи карман,— бормотал женский голос, волнуясь.— От тебя жди! Сорвешь цвет удовольствия, а потом сел в скорый поезд, только тебя и видели. Откатись ты лучше от меня!
«Целуются, черти,— тоскливо думал холостой начальник станции, сидя на балконе,— луна, положим, такая, что с семафором поцелуешься».
— Знаем,— шептала тень, отталкивая другую тень,— видали мы таких. Поешь, поешь, а потом я рыдать с дитем буду, кулаками ему слезы утирать.
— Я тебя не допущу рыдать, Манюша. Сам ему, дитю, если такое появится, кулаками слезы вытру. Он у нас и не пикнет. Дай в шейку поцелую. Четыре червонца буду младенцу выдавать или три.
— Фу-ты, наваждение,— крякнул начальник станции и убрался с балкона.
— Одним словом, уходи.
— Дай-ка губки.
— На… И откатывайся. Прилип, как демон.
«Неподатливая баба,— думала тень, поблескивая пуговицами.— Ну, я тебя разгрызу! Ах ты, черт. Мысль у меня мелькнула… Эх, и золотая ж голова у меня…»
