С паном Рубером тоже можно договориться. Если папа Йозеф не откажет в деньгах. Не откажет!
Но Густа Грудкова… Только теперь Вацлав понял, как сильно любит ее и как благородно она вела себя сегодня. Густа не сможет скоро простить. Но он все же вымолит у нее прощение.
Как же тогда Анка Руберова…
Вацлав закрыл глаза. И она снова тотчас возникла перед ним. Но не та, какая поднялась из Влтавы, а прежняя, самая первая. Вацлав физически ощутил на губах первый ее поцелуй, томящий запах волос и мягкую, податливую шею. Почудился тоненький детский вскрик. И вот она, Анка, с открытой, обнаженной грудью, кормящая ребенка. Его ребенка! Он — отец. Милая, милая Анка…
Он непременно поедет к ней в деревню. Анка теперь совершенно здорова. Она встретит с той, прежней радостью, и ее теплые руки вновь обопьют его шею…
Совместимо ли это? Марта Еничкова вздохнула бы и сказала: «Жизнь!» Может быть, пани Марта права более, чем все остальные. Ты ведь философ, Вацлав! Определи значение этого слова — жизнь. Оно стучится в твой мозг.
Все в комнате было таким, как всегда. Что изменилось за этот день? Ничего. Размышлять о жизни? Но философ ведь прежде всего человек, он живет на земле и поэтому должен пить, есть и любить.
Вацлав присел к столу, оперся подбородком на руку. И вновь чередой промелькнули в сознании Анка Руберова и Густа Грудкова, обе нежные и привлекательные. Да, он любит и ту и другую. Обязан ли он сделать выбор? Или это сделает сама жизнь? А может быть, и вообще не нужно выбирать? Кругом идет голова…
Он провел пальцами по сухим, истрескавшимся губам. Отчего так кружится голова? Да, ведь с утра у него крошки во рту не было!
И Вацлав понял: ему хочется есть.
Прогуливаясь по Москве, Тимофей каждый раз непременно выкраивал время хотя бы ненадолго заглянуть к Мешкову. Даже если дома не оказывалось самого Мардария Сидоровича, отрадно было посидеть за чашкой чаю с Полиной Осиповной. Она перешивала счастливые дни. Вторая семья, делившая с ними «угол», перебралась на другую квартиру, и Мешковы после долгих хлопот наконец-то стали единственными хозяевами хотя и маленькой, но все-таки отдельной комнатки.
Небольшого роста, туго налитая, Полина Осиповна была необыкновенно приятна. Встречая гостя, она радостно всплескивала короткими руками и, чуть шепелявя, тут же принималась подробнейше рассказывать о всех своих домашних новостях. С такой же свободой, будто родного сына, она расспрашивала Тимофея, давала ему добрые советы и наставления, подчас весьма тонкого свойства. Мардарий Сидорович тогда пробовал урезонивать ее: «Полина, ну что это ты?» Она, взглянув на него с изумлением, говорила: «А что, Даринька? По жизни все». И продолжала как ни в чем не бывало. Впрочем, Мардарий Сидорович в этом греха большого не видел. Ему и самому нравилась такая простота.
В тот день Тимофей застал Полину Осиповну за приготовлением обеда. Мардарий Сидорович еще не вернулся с работы. В углу шумел примус. Попахивало керосином и крепкими щами.
— Тимошка, черт такой! — закричала Полина Осиповна, подбегая к Тимофею, обнимая и целуя его в обе щеки. — Давно как не был. Снимай шкурку свою!
— Дайте хоть поздороваться сперва. И ремень расстегнуть, — сразу зажигаясь веселым настроением хозяйки, попросил Тимофей. Но Полина Осиповна, не слушая, уже стаскивала шинель. — Ой! Ой! Крючки оторвете!
— Сама оторву, сама и пришью, — говорила она, подталкивая его к умывальнику. — Мойся, мойся! Обедать будем. Щи да каша — пища наша.
Тимофей отлично знал, что за щи и что за каша бывают в этом доме, хотя действительно без всяких иносказаний — просто щи да каша. Но ведь известно, как солдат однажды варил суп даже из топора! И то получилось вкусно и сытно. А Полина Осиповна умела выбрать мясцо с сахарной косточкой.
— Где же Мардарий Сидорович? — спросил Тимофей. — С работы, однако, пора бы ему и вернуться.
Полина Осиповна развела руками.
— Опаздывать стал, всякий раз опаздывать. В кружок политический записался. Изучают чего-то. Он ведь вроде тебя, любит изучать. Только извелся Даринька у меня, просто извелся…
И она принялась рассказывать, отчего стал неспокоен ее Даринька. Главное, с тех пор, как по столярному делу ему повысили разряд. Гордость в нем заговорила — «могу!». Да и с деньгами получше… А он все свое: уехать бы да уехать. Только если уж уезжать из Москвы, так уезжать в свою деревню, к своему крестьянскому хозяйству. Вон сыновья пишут: оба поженились, все у них сейчас ладно в деревне; кто в колхоз записался — на артель машины дают, гоняй на тракторе по полю из конца в конец — никаких межей…
Она сыпала и сыпала словами, радостно улыбаясь. Тимофей думал: а вот Гуськов до сих пор ходит сам не свой. И будут считать: Мешковы, что все на селе получается хорошо; Гуськов, что нет там ничего, кроме сплошной несправедливости.
Когда пришел Мардарий Сидорович, в комнате сразу запахло свежей сосновой стружкой. Полина Осиповна бросилась накрывать стол.
— Даринька, а я про тебя Тимошке все уже обсказала! — крикнула она из кухни.
— Иначе и быть не могло. — Мешков, добродушно посмеиваясь, плескался под умывальником. — Только все обсказать, Полина, даже ты не могла, потому как у меня сегодня новость: выбрали меня в профсоюзный комитет.
— Ох! — всплеснула руками Полина Осиповна. — Ну и мужик же ты у меня, Даринька!
— Поздравляю, дядя Мардарий, — сказал Тимофей.
— Да что — поздравлять. Ты спроси: какую нагрузку мне дали? Организовывать соцсоревнование! Шутка ли?
Мешков сел за стол, не торопясь похлебал немного щей и аккуратно положил ложку горбиком вверх на ломоть черного хлеба.
— Чтобы призывать других, я сам должен быть на высоте. Без царапинки на совести! — Он вздохнул: — А во мне все-таки два человека еще сидят, спорят между собой.
— Сейчас он начнет казнить себя, — влюбленно поглядывая на мужа, объяснила Полина Осиповна. — Какую уж ночь спать мне не дает, все высказывается…
— Помнишь, Тимофей, — Мешков искоса взглянул на Полину Осиповну, комиссар Васенин называл меня «теоретиком». Так вот какая моя теория. В город я ушел потому, что не было сил терпеть нищету. Но, между прочим, знаю: дай мне в ту пору первое хозяйство по всему селу, полным набором, с конями, с машинами, — как я повел бы его? Роздал бы по соседям и сам с ними наравне? А? Сердцем — роздал бы! Н-ну, головой — не знаю еще… Зато живот мой, язви его, живот мой жабой перевернулся бы, а приказал сердцу и голове: «Фигу соседям!» Вот и гвоздь моей теории: где же совесть тогда? Кричу: «Несправедливость!» Это когда от меня тянут. А дай волю мне от других потянуть — сам потяну. В чем тут дело? А?
— Нет, ты Тимошке скажи, — перебила его Полина Осиповна, — чего ты изводишься теперь, когда в деревне жизнь совсем на другой лад пошла? И уехать бы обратно на землю! До того хочется! Здесь травы зеленой не видим.
— Ну, вот ей хочется! Мне тоже хочется, — раздумчиво проговорил Мешков. — И боюсь я. Когда единоличное хозяйство вели, ясно было — гни, кто кого перегнет. А при общем хозяйстве? Спрашиваю: «Мешков, ты как, опять жадничать станешь?» И Мешков отвечает мне: «Черт его знает…» Вот оно как! И выходит, в село из города лучше мне не ехать. Риск большой. Тут, на заводе, я, представь себе, диво дивное, среди рабочего класса даже капельки жадности не имею. И конец такой у моей теории: не туда себя поворачивать, где сорваться ты можешь, а туда, где будешь крепко стоять. И перед глазами у меня люди, вот — с завода нашего. Оставляют Москву и с семьями, с детишками едут в палатки, в холода, в сырость. Едут весело, с мечтой. Города новые строить! Жизнь новую строить! Ради чего и революцию делали. А я?
— Так если ты, дядя Мардарий, это все понимаешь, ты тоже, и крепко, везде устоишь, — весело сказал Тимофей, хлебая жирные, душистые щи. — Ты напраслину на себя возводишь.
Мешков снова принялся за щи, выгребая побольше капусты. Взял косточку, пососал, со свистом потянул из нее мозг.
— Справиться с собой я, понятно, могу. Заставить себя делать, что следует, — сумею. Так это же будет жизнь по приказу! А я хочу, чтобы только от самой чистой души.
— По собственному приказу, дядя Мардарий. Тут разница!
— Разница есть. А все одно лучше так жить, чтобы от души шло, а не кулаком в нее, в душу-то. Хотя бы и собственным кулаком. Вот как раз и приходим к тому, с чем я сегодня с работы вернулся и что меня уже давно томит. Человеку жить — так, чтобы в пример другим! А вот как? — вопрос. Комиссар Васенин, бывало, в каждом бою впереди. Помнишь? Руку вскинет: «За власть Советов!» Аж в горле у тебя застучит…
— Это верно, дядя Мардарий!
— Вот ежели бы и я так мог…
Полина Осиповна подала на стол гречневую кашу — и тоже с мяском и с сальцем, рассыпчатую и душистую. Улыбаясь, она приговаривала: «Да вы ешьте, ешьте скорее, черти такие! Как холодом ее схватит, уже не еда!»
