— Привет, орлы, — сказал Рустем, подходя к ребятам.
— Дай закурить, — сказал Ильдар и протянул руку к пачке, и «орлы» протянули руки, Рустем выбросил опорожненную пачку.
— Что-нибудь случилось? — спросил Рустем, видя, с какой жадностью чадит команда.
— Вообще, я звонил Георгию Степановичу, но его не было, — сказал Ильдар.
— И тогда ты позвонил мне?
— Да, — немного смутился Ильдар. — Нам, знаешь, пришла в голову одна мысль. Нам, знаешь, тошно слушать, когда кричат: строительство второго цеха обжига — ударное дело. А какое ударное…
Команда усмехнулась скупой саркастической усмешкой.
— Что-то я не понимаю, — сказал Рустем.
— Да как же вы не понимаете! — горячо и поспешно воскликнул, по-видимому, центрофорвард, один из тех, над кем совершаются всяческие несправедливости на штрафной площадке и возмущения которых не без труда пресекает строгий судья. — Например, нам во как нужен раствор или кирпич… а шоферы разъезжаются на обед, а потом купаются…
Ф о р в а р д. Нам не доверяют монтировать панели.
Ф о р в а р д. Заставляют убирать мусор.
Х а в б е к. Давай, молодежь, давай!
Х а в б е к. Четыре часа, и лавочка закрывается — гуляй до утра.
— Так и состаришься, — мрачно сказал Ильдар, — и завод все будет строиться. Можно же… — Он воодушевился. — Можно же ночевать в палатках, обеды будут сюда возить. У тебя в столовых есть знакомые? А с Жанной ты хорошо дружишь?
— Но она может только играть и петь.
— Вот именно! — закричал центрофорвард. — Она будет петь, как Тамара Ханум! На открытой эстраде, вечером! И будут светить костры!..
— Вы с Петром Панкратычем говорили?
— Да-а, — кисло поморщился, махнул рукой Ильдар. — С ним разве договоришься. Вот если бы ты…
— Я как-нибудь скажу ему.
— Нет, нет, — испугался, заторопился Ильдар, — не как-нибудь, а сейчас. Ты все-таки… — Он помолчал, подбирая, по всей вероятности, лестное словцо, но так и не нашел. — Ты только смелее, чтобы он сразу хвост поджал.
Рустем улыбнулся. Ладно, идем, коль ты так веришь в могущество… ветерана!
Чуть в стороне от строящегося цеха ютилась будка на манер старых водопроводных будок, из кирпича, с дощатой легкой дверцей. Над дверцей висела жестяная табличка с надписью: «Нач. участка № 3».
Рустем вошел первым и услышал ликующий возглас:
— Вспомнил, господи, вспомнил друзей!
Ильдар рывком шагнул вперед и постучал кулаком по столу, как стучат сердитые начальники.
— Поговорим, Петр Панкратыч! В присутствии…
— Ветерана, — подсказал Рустем.
— О том же? — спросил Панкратов.
— О том же, — чрезвычайно сухо ответил Ильдар.
Панкратов сердито ткнул кулак в пухлую небритую щеку, задумался. И — глянул на Рустема.
— Ты в курсе?
— Примерно.
— Кто разрешит так работать? Кто станет обеды возить? Кто будет песенки петь? Кто будет платить за песенки? Но главное — для чего это? Кто нас торопит? Где та необходимость, ради которой стоит затевать сыр-бор?
— На Магнитострое так делали, — хмуро сказал Ильдар, — на мировом гиганте.
— Не знаешь ты, что такое был Магнитострой.
— Не знаю, — усмехнулся Ильдар. — Георгий Степанович — мой друг, и он работал на Магнитострое, и я не знаю… хе!
Панкратов промолчал.
— У нас же, знаете, какой будет мировой гигант! Вы только послушайте, что рассказывает Георгий Степанович!
— Н-ну, — бормотнул Панкратов, — я не мечтатель, рассказывать легенды не умею. А спросить могу: зачем? кому это нужно? Никому это не нужно.
— Кому это никому?
Панкратов хныкающим голосом пожаловался Рустему (и тот кивнул ему слегка):
— Мальчишки, ей-богу!..
Ильдар побледнел, отскочил к двери, крикнул оттуда:
— Не понимаете… не понимаете! Бюрократ… жирный бегемот! Мы все равно…
Панкратов зычно крикнул:
— Стой! Давайте, давайте! Пойте песенки, жгите костры, ночуйте на строительном мусоре!.. Давайте насаждайте романтику… гоните к чертовой матери бюрократов!..
Рустем близко подошел к Ильдару.
— В чем же все-таки смысл всего этого?
— Смысл, — печально сказал Ильдар, — смысл… Состаришься, пока завод построят. Я ведь человек, ведь правда?
— Ну-у, безусловно.
— А никакой ответственности, подбросил сотню кирпичей и домой…
Рустем умудренно улыбнулся:
— Нам в свое время тоже казалось — ничего не успеем, ничего не сделаем…
— Молчи! — крикнул Ильдар. — Молчи!
Рустем увидел пронзительно блестящие черные его глаза.
— Ты не понял, — сказал Ильдар с обидой. — Ты… не понял! Почему ты не понимаешь? Ты старше? Я молокосос? А почему понимает Георгий Степанович? Он строил Магнитку… он понимает…
— Хватит, — с досадой сказал Рустем.
— За что я должен уважать тебя, чему у тебя учиться? И вообще, кто ты?..
— Хватит! — взъярился Рустем.
— Не хватит! Таких в революцию… к стенке ставили!
Он пнул скамейку, и она упала, больно ударив Рустема по ноге, он сжал губы. Ильдар выбежал из будки.
— Каков, а? — пробормотал Рустем, растерянно глядя на Панкратова. — Что с ним прикажете делать?
— Выпороть. По праву старшего брата. Мне, между прочим, двадцать было, а меня пороли.
— Что за молодежь? Отчего они такие?
— Питание хорошее! — решительно сказал Панкратов, и тяжелые щеки его затряслись. — Питание хорошее, вон какие жеребята вымахали…
— Хрыч ты! — расхохотался Рустем. — Хрыч и балясник!
Панкратыч не согласился:
— Я не балясник. А в их годы я был сирота, правонарушитель, вши по мне бегали табунами.
— Как я понимаю, — без смеха сказал Рустем, — те насекомые благотворно на тебя воздействовали?
— Именно! Благотворно!
— Пошел к черту!
— Мы можем поссориться?
— С тобой трудно, почти невозможно поссориться.
Панкратов рассмеялся крепким жизнерадостным смехом.
— Хоп! — воскликнул он внезапно. — Будет им ударная стройка.
4Рустем шагал дорожкой, ведущей к шоссе. Настроение у него было никудышное.
Жизнь несется сломя голову. И ты несешься сломя голову. Сломя голову, черт возьми! Делаешь то, делаешь се, иногда очень приятные и нужные, иногда просто необходимые дела… И вдруг тебе вопрос: кто ты? Пинков бы надавать этому мальчишке, чтобы знал, кому задавать наглые вопросы!
Ну, сказал бы ты потом, сев с ним рядом и хлопнув его промеж лопаток. Ну, как ты считаешь, можно выпендриваться перед старшим братом? Ах, ты с претензиями? Тебе хочется чувствовать причастность к Магнитке, причастность к космическим подвигам? Но мало ли чего нам хочется?
Дорожка кончилась, и он остановился. Мчались запыленные «МАЗы» и «ЯАЗы», деловитые «газики» беспокойного начальства.
Движение чуть приутихло, и он мог бы перейти на ту сторону шоссе, тронуться к реке тихой подветренной обочиной. Но что-то замедлился, тут «МАЗ» обрушил на него грохот, бензинный угар. В окошке мелькнула ослепительная улыбка шофера, парня, совсем паренечка, ну, никак он не старше Ильдара!
Вот те на, подумал Рустем, когда это вы, пацаны, успели выучиться на шоферов и стали водить «МАЗы», когда это вы успели стать строителями заводов? Ведь совсем вот недавно понурые возвращались мы из институтов, и жизнь впереди казалась неясной и черт знает что выкомаривали мы, восемнадцатилетние балбесы! А потом очухались. И целину поднимали, и электростанции строили, и заводы, и учились…
В общем, начинали жить, учились жить. А сейчас? Что-то не помню я, чтобы сказал себе: все, жизнь начата, и ты, приятель, взял ее в оборот — не помню. И прошагали десять трудовых годков, но все равно — «молодежь», «горячая голова», «не наломай дров, учись». А тут вон еще одна молодежь!
…Так стало быть, тебе хочется чувствовать причастность к Магнитке? Ты хочешь увидеть, ощутить те нити, что связывают тебя с Магниткой? А меня знать не хочешь? Так ты, шантрапа, имей в виду, что я и есть одна из нитей. К войне ты тоже хочешь чувствовать причастность? И опять меня — знать не знаю? Ну, вот что, братец, войну-то я знаю. Пусть ни я, ни ты не слыхали, как рвутся бомбы. Но вот Жанна слышала, и ей, между прочим, как и мне, было десять, когда кончилась война.
А раненых ты видел? Их везли в госпитали тихого нашего города. Отсюда они опять уходили воевать… И есть в городе, жившем далеко от войны, братское кладбище, там похоронены убитые войной парни. Там лежит мой старший брат, он получил осколок в легкие… В сорок пятом. А умер в пятидесятом.
Жизнь несется сломя голову. И натыкаешься вдруг на таких вот братцев. А ну, не мельтеши, прочь с дороги, мелюзга! А мелюзга вдруг ошарашивает тебя: таких, мол, в революцию к стенке ставили!
Ты знаешь, что было в революцию? Знай, полезно. Но знай и то, что старшие братья умели, например, месить и сушить и складывать в сарайчике кизяк. Возили из лесу шишки, вскапывали поле — двадцать соток! — и сажали картошку, а потом, осенью, возили ее на тачках, на горкомхозовских лошадках, на старых коровенках.
