Въ іюлѣ мѣсяцѣ поступилъ ко мнѣ новый пансіонеръ, Николай Петровичъ Огородниковъ. Это былъ юноша лѣтъ семнадцати, бѣлокурый, кудрявый, голубоглазый, широкій въ кости, добродушный, веселый и съ сильной лѣнцой, хотя и съ большими способностями. Поступилъ онъ ко мнѣ всего на мѣсяцъ, покуда его не примутъ въ военное училище, къ поступленію въ которое онъ уже былъ подготовленъ другимъ учителемъ, неожиданно покинувшимъ Петербургъ по служебнымъ дѣламъ и попросившимъ меня продержать мѣсяцъ этого пансіонера до его поступленія въ училище. Съ перваго же дня поступленія ко мнѣ Огородникова Прибыльскій сталъ съ нимъ въ натянутыя отношенія: по какимъ причинамъ — этого я не могъ понять сразу. Потомъ я узналъ, что Огородниковъ, добродушный юмористъ по натурѣ, любившій довольно безобидно и не всегда удачно подшутить надъ ближними, подмѣтилъ кое-какія слабыя стороны Прибыльскаго и тотчасъ же поднялъ его на зубокъ.
— Что онъ у васъ всегда такимъ пѣтухомъ индѣйскимъ ходить? — спросилъ на третій же день послѣ поступленія ко мнѣ Огородниковъ у двухъ другихъ пансіонеровъ, указывая на Прибыльскаго.
Прибыльскій дѣйствительно держалъ себя немного надутымъ и производилъ на первый взглядъ впечатлѣніе заважничавшагося юноши. Шутка Огородникова задѣла Александра за живое. Затѣмъ, увидавъ, что Александръ остригъ волосы подъ гребенку, Огородниковъ не пропустилъ этого случая и замѣтилъ:
— Ну, теперь и совсѣмъ не подходи къ нему, такъ онъ ощетинился!
Потомъ, подмѣтивъ, что Прибыльсній старается быть больше около меня, чѣмъ около товарищей, Огородниковъ уже не безъ ѣдкости пошутилъ:
— А онъ далеко пойдетъ, знаетъ, когда и къ кому прикомандироваться нужно!
Началась мелкая, немного пошловатая пикировка, начался обмѣнъ фразъ въ родѣ слѣдующихъ: «Огородниковъ, передайте мнѣ соль». — «Смотрите, чтобы намъ не поссориться». — «А развѣ мы съ вами дружились?» Или въ другой разъ: «А вы, Прибыльскій, отчего не носите внутреннихъ каблуковъ?» — «Зачѣмъ это?» — «Да вы еще выше своего роста казались бы».
Уже въ какія-нибудь три недѣли оба юнца были врагами, хотя Прибыльскій и старался сдерживаться. Отстрѣливаться шутками отъ шутокъ, какъ я потомъ хорошо узналъ, онъ не умѣлъ вовсе. Я чувствовалъ, что у насъ происходитъ что-то неладное, и радовался въ душѣ, что Огородниковъ скоро уйдетъ отъ меня и такимъ образомъ Прибыльскій успокоится.
Какъ на грѣхъ на послѣдней недѣлѣ передъ самымъ началомъ экзаменовъ въ военномъ училищѣ, куда поступалъ Огородниковъ, въ спальнѣ моихъ пансіонеровъ произошла крупная размолвка между Прибыльскимъ и Огородниковымъ. Это было вечеромъ. Огородниковъ отъ нечего дѣлать перечитывалъ «Мертвыя души» Гоголя, лежа на постели. Вдругъ онъ опустилъ книгу и спросилъ Прибыльнаго, который сидѣлъ у стола и занимался геометріей:
— А вы читали, какъ васъ описалъ Гоголь?
— Опять вы что-то несообразное городить собираетесь! — рѣзко отвѣтилъ Прибыльскій, краснѣя до ушей. — Всѣ и такъ давно убѣждены въ вашей глупости.
Огородниковъ засмѣялся.
— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ,- началъ онъ. — Гоголь непремѣнно васъ имѣлъ въ виду, когда описывалъ разговоръ Чичикова про дядю съ генераломъ Бетрищевымъ.
И онъ вслухъ прочелъ:
«Да что онъ съ виду какъ? бодръ? держится еще на ногахъ?» — «Держится, но съ трудомъ». — «Экой дуракъ! И зубы есть?» — «Два зуба всего, ваше превосходительство». — «Экой оселъ! Ты, братецъ, не сердись… а вѣдь онъ оселъ», — «Точно такъ, ваше превосходительство. Хоть онъ мнѣ и родственникъ, и тяжело сознаваться въ этомъ, но дѣйствительно — оселъ».
— Мерзавецъ! — крикнулъ Прибыльскій, вскочивъ изъ-за стола. — Ты это будешь долго помнить!..
— Ты только ругаться и умѣешь, — отвѣтилъ Огородниковъ. — Поумнѣе чего-нибудь придумать не можешь.
— И ругаться, и драться умѣю, — сказалъ Прибыльскій стискивая зубы. — Скотовъ только и можно ругать и бить Весь вѣкъ ты не забудешь, какой я Чичиковъ!
Онъ быстро вышелъ изъ спальни…
Въ нашей квартирѣ уже всѣ спали, когда въ комнатѣ пансіонеровъ произошла въ эту ночь неожиданная свалка: Прибыльскій, какъ дикій звѣрь, напалъ ночью на спящаго Огородникова и, усѣвшись на него верхомъ и зажавъ ему ротъ рукою, нанесъ ему нѣсколько ударовъ по лицу, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ очнуться и вскочить.
— Иди теперь завтра на экзаменъ въ синякахъ съ битою мордой! — шипѣлъ Прибыльскій. — Съ рекомендаціей явишься на первый экзаменъ… Увидятъ, что съ битой тварью имѣютъ дѣло… Будешь помнить, что значить высмѣивать людей…
Когда мнѣ пришлось разбирать эту исторію, я впервые понялъ, что Прибыльскій способенъ убить человѣка. Отвѣчая на мои разспросы, онъ твердымъ голосомъ нѣсколько разъ повторилъ мнѣ:
— Я и въ другой разъ при подобныхъ обстоятельствахъ поступлю такъ же, Викторъ Петровичъ! Я не хамъ я не овца.
Разъ въ мѣсяцъ я заходилъ къ Ивану Трофимовичу за полученіемъ присылавшихся изъ деревни за Александра Прибыльскаго денегъ; иногда я заходилъ къ нему одинъ, иногда съ Прибыльскимъ. Почти каждый разъ я заставалъ Братчика валяющимся на диванѣ, стонущимъ и охающимъ. Страшныя боли не мѣшали ему, однако, каждый разъ поражать меня своими нарядами: то онъ лежалъ въ турецкомъ халатѣ, фескѣ и туфляхъ, то былъ наряженъ въ венгерку съ массою шнурковъ и пуговицъ, то на немъ было надѣто нѣчто въ родѣ татарской одежды, съ татарской шапочкой на головѣ; разъ я даже засталъ его въ монашескомъ подрясникѣ и послушнической шапочкѣ на головѣ. Этотъ вѣчный маскарадъ сдѣлался уже непреодолимой потребностью этого ярмарочнаго героя изъ дворянъ. У него вошла въ плоть и въ кровь привычка ходить ряженымъ и притомъ ряженымъ не только по костюму, но и по нравственности. Нигдѣ я не видалъ большаго противорѣчія между словомъ и дѣломъ, какъ въ жизни Братчика, нигдѣ лицемѣріе не было такъ развито, какъ у него. Онъ постоянно игралъ какую-то роль и жилъ внутри себя жизнью совсѣмъ несхожею съ этою ролью. Любимою его ролью была роль «широкой русской натуры», а между тѣмъ основной чертой его характера было сухое «себѣ на умѣ» завзятаго себялюбца: онъ могъ прокутить имѣнія, крѣпостныхъ, деньги, но прокутить только на себя, на свои прихоти, на свой разгулъ и не вслѣдствіе широкаго размаха натуры, а вслѣдствіе чудовищныхъ развращенности и распущенности, стоившихъ большихъ денегъ; гдѣ можно было надуть, утянуть, обойтись безъ затраты денегъ, тамъ онъ дѣйствовалъ не хуже любого барышника; какъ онъ умѣлъ обирать людей — это знали въ былыя времена его хористы и хористки и тѣ несчастныя личности, которыхъ онъ, нисколько не стѣсняясь своей ролью, цѣлыми фурами возилъ на ярмарки, какъ товаръ. Ничего этого, конечно, не понимали и не желали понимать Maремьяны, прикомандировавшіяся добровольно къ этимъ развалинамъ умирающаго Адониса. Онѣ почти неотлучно пребывали при немъ и, несмотря на его брюзжаніе, иногда просто на площадную ругань, покорно и заботливо услуживали ему. Онѣ видимо были вполнѣ довольны и счастливы одною возможностью вертѣться около этой «знаменитости», даже не спрашивая себя, въ чемъ была его извѣстность, въ чемъ была его слава, въ томъ ли, что онъ всю жизнь билъ баклуши, въ томъ ли, что пускалъ по-міру крѣпостныхъ, въ томъ ли, наконецъ, что онъ не стыдился торговать собою и продавать другихъ? Объ этомъ онѣ даже не задумывались и сдѣлались покорными холопками того, кто не полѣнился обратить ихъ въ своихъ холопокъ. Одна Аксинья относилась скептически къ Братчику: для нея онъ былъ просто презрѣнной руиной изношеннаго мужчины, и она третировала его съ непозволительной грубостью.
— Ну, куда лѣзете, коли ужъ Богъ убилъ!.. — прикрикивала она на него, если онъ задумывалъ куда-нибудь ѣхать.
— Волю взяла, волю взяла!.. Охъ, выгнать нѣтъ силъ, — жаловался онъ на нее, но не гналъ ея. — Она дѣвка здоровая, гдѣ же найдешь другую? — объяснилъ онъ. — А за мной уходъ нуженъ. Не на Маремьянъ же положиться, стрекотать только умѣютъ…
Дѣйствительно, Аксинья годилась не для одного «стрекотанія», она была для него и сидѣлкой, и фельдшеромъ и, можеть-быть, чѣмъ-нибудь еще.
Занятый однимъ-собою, одними своими недугами, онъ почти не интересовался тѣмъ, какъ идетъ ученіе Прибыльскаго. Когда я начиналъ говорить объ этомъ, онъ замѣчалъ:
— Оболтусъ онъ. Драть ихъ надо, прохвостовъ. Охъ, плохо, когда не дерутъ! Въ наше время не церемонились съ ними! Штаны долой и дерутъ, бывало…
— Онъ учится очень хорошо, способности большія, — пояснялъ я.
— Знаетъ черезчуръ много! Да!
— Ну, знаніе не бѣда.
— Да вы о чемъ? О наукѣ? Охъ, я не о томъ! Носъ вездѣ суетъ. Вотъ я о чемъ. Вездѣ подглядитъ, подслушаетъ. Тоже дворня наплела Богъ вѣсть чего. Прохвосты! И мать, дура, тоже разную чепуху городила… Вотъ-вотъ кавардакъ въ головѣ и произошелъ… Почтенія къ старшимъ нѣтъ. Въ свой носъ дуетъ, паршивецъ!
