Дородная фигура шефа пошатнулась под напором ветра, на мгновение прижалась к стене — полы дохи, надувшиеся, как парус, заносили ее, — через силу оторвалась от будки и шмыгнула за угол, к Стахурскому.
— Футц! — выругался шеф.
Он остановился рядом со Стахурским, перевел дыхание, и на его физиономии отразилось безмерное удивление — он никак не ожидал, что тут, за стенкой, может быть такое затишье. Минуту он прислушивался к завыванию ветра и к шороху песка. Он чмокал губами и опасливо поглядывал на Стахурского. Глаза его были круглые, и о них можно было бы сказать, что они цвета пивной бутылки, если бы теперь не делали пивных бутылок разных цветов. Затем шеф, так же как Стахурский, начал оглядывать насыпь.
Двое рабочих взяли шпалу и сделали шагов пять. Но они еле держались на ногах от холода и упадка сил, и на шестом шагу ветер свалил их. Они покатились с насыпи вниз, а шпала, полетевшая вслед, била их по голове, рукам и ногам. Завывание ветра донесло хохот эсэсовцев.
Стахурский и Клейнмихель долго стояли молча. Потом шеф протянул руку за угол будки — ветер загудел меж его растопыренных пальцев, как в дудку бумажного змея. Шеф снова причмокнул и неодобрительно покачал головой:
— Ай-ай-ай!
Он оглянулся направо и налево, затем сказал:
— Ветер с востока!
Стахурский молчал. Действительно, дул свирепый ост. Иногда он переходил на ост-норд-ост и тогда становился еще яростней.
Шеф ближе придвинулся к Стахурскому, полагая, очевидно, что тот не услышал его слов, и повторил:
— Ветер с востока… — И несколькими мгновениями позже прибавил: — Как бы он не сдул нас с земли…
Шеф говорил по-немецки, но как-то особенно старательно, словно следя не столько за точностью смысла, сколько за правильностью выговора, и прислушивался к своим словам. Он был, кажется, тиролец и старался говорить с чистотой немецкого литературного диалекта и берлинского произношения.
Стахурский молчал. Фраза была безразличная, в ней не было ни вопроса, ни приказа, это были нейтральные слова, которые обычно говорят, только чтобы выразить случайно мелькнувшую в голове мысль. Ветер дул с востока и действительно мог все смести с земли, как только что смел двух несчастных военнопленных.
Но шеф придвинулся к Стахурскому еще ближе и произнес над самым ухом, однако не глядя на него:
— Ветер с востока. Как бы он не сдул нас с земли…
Он сказал это не по-немецки, а по-русски.
Стахурский невольно бросил на шефа испуганный взгляд: так произносят пароль! Но в следующую секунду он уже глядел на шефа с недоумением: герр Шмаллер не ожидал услышать русскую речь из уст уважаемого шефа, и какой пароль мог сказать герр Клейнмихель Стахурскому?
Тогда шеф коснулся руки Стахурского своими холодными, пухлыми пальцами и сказал уже по-немецки:
— Герр Шмаллер, прошу вас, зайдите сейчас со мной в контору, — и он сделал шаг к двери в будку.
Первой мыслью Стахурского было — бежать! Он еще не успел постигнуть случившегося, но предчувствие грозящей опасности охватило его.
Однако в следующее мгновение голос благоразумия подсказал ему: шеф просто зовет его в контору разрешить какой-нибудь вопрос, как это было сегодня уже не раз, как бывало каждый день.
Шеф тем временем взял Стахурского под руку, предлагая этим преодолеть силу ветра вдвоем. Рука шефа корректно, но крепко держала руку Стахурского выше локтя — он приглашал вежливо, но настойчиво, и пока они не достигнут двери, он не выпустит руки, это было очевидно.
Ясность мысли вернулась к Стахурскому. Сейчас они с шефом должны решить, вызывать ли катки или обойдется без них: балласт был мерзлый, и если он растает у основания, может произойти сдвиг. Стахурский только догадывался об этом, но шеф знал это наверняка, ибо строил не первую дорогу. Возможно также, что у шефа есть предложение более эффективной организации работ, ведь канцелярия рейхскомиссара Гиммлера, конечно, не примет во внимание разгула стихии. И если особа рейхскомиссара будет повергнута в гнев из-за несвоевременного окончания экстраординарного строительства стратегической линии, этот чертов ветер может смести с земли не только инженера Шмаллера, но и самого шефа, почтенного герра Клейнмихеля.
Они вышли из-за угла, крепко поддерживая друг друга, прижимаясь к стене, и с большим трудом добрались к дверям.
— Уф! — еле отдышался в сенях Клейнмихель. — Ну и погода! Прошу вас, герр Шмаллер, войдите.
Они миновали сени и вошли в комнату.
В будке путевого мастера были две комнаты. В первой, большой, раньше стояли столы и скамьи — здесь мастер разрабатывал с десятниками планы работ, а в непогоду тут укрывались ремонтные бригады и играли дети мастера. В углу лежал инструмент — лопаты, ломы, кайла и ключи. Во второй, меньшей комнате жил мастер со своей семьей. Теперь в первой комнате работали Стахурский и секретарша шефа. В другой был кабинет Клейнмихеля.
Сегодня секретарши не было — она поехала в город принимать инструменты. На лавке в углу сидел только шофер шефа, Ян, немолодой, хромой, невзрачный и какой-то прибитый жизнью человечек. Он был тихим, стеснительным и удивительно вежливым со всеми. Он всегда сидел в этом уголке около окна, где над лавкой в стене была ниша с окошечком в соседнюю комнату. Через это окошечко путевой мастер когда-то выдавал зарплату рабочим или говорил с десятниками, когда было еще рано и ему не хотелось вылезать из теплой постели. Шофер ставил в эту нишу свою кружку, когда пил кофе, — поставить кружку на стол инженера или секретаря он никогда бы не осмелился. Ян как раз пил кофе, когда шеф и Стахурский вошли. Он торопливо отставил кружку, чуть не опрокинув ее, вскочил и вытянулся. Ян так вскакивал и становился смирно каждый раз, когда шеф проходил мимо, хотя бы и двадцать раз на день, даже тогда, когда шеф только гулял по комнате, размышляя или разговаривая с кем-нибудь. Он был очень забавный, шофер Ян, вот так вытянувшийся по всем правилам немецкой армейской муштры: каблуки вместе, носки врозь и локти, разведенные в стороны, — неуклюжая фигура бесспорно невоеннообязанного, мирно прожившего всю свою жизнь и недавно мобилизованного тихони. Над шофером Яном потешались все эсэсовцы из охраны Клейнмихеля за его невоенный вид: на нем был мундир стандартной цейхгаузной работы, номера на два больше нужного размера, такие же штаны нависали мешками под коленями, а громадные ботинки загибались вверх носками, как китайские туфли.
— Садитесь, Ян, пейте ваш кофе. Он остынет, а на дворе холодно, — сказал шеф.
Они прошли во вторую комнату. Теперь тут стоял большой письменный стол, возвышалось громадное кресло стиля ампир — его раздобыли для шефа в городском театре оперы и балета. С другой стороны стола стояло кресло поменьше, из гарнитура рококо, для посетителей. В нише чернел полевой телефонный аппарат. Сегодня он не работал — ветер оборвал провода.
Шеф снял доху, повесил ее на крючок около двери и остался в сером френче военного покроя, но без знаков различия.
— Садитесь, садитесь, герр Шмаллер, — ласково предложил шеф, — и снимите вашу шинель. Нам предстоит продолжительный разговор.
Он указал на крючок с другой стороны дверей. Потом сел за стол, вынул сигару и приготовился закурить — делал он это старательно и неторопливо, как вообще все в своей жизни. Он обрезал сигару специальным ножиком, немного размял ее, потом достал зажигалочку и несколько раз щелкнул ею — зажигалка имела форму пистолета. Подождав, пока рассеялась копоть — бензин был нечистый, — он наклонился к огню и медленно раскурил сигару.
Стахурский снял шинель, повесил ее на крючок и подошел к столу, на ходу оправляя пиджак.
— Садитесь, садитесь, — приветливо сказал шеф, кивнув головой из-за клуба синеватого дыма.
Стахурский сел. Шеф курил, глядя на Стахурского дружески, но зорко.
— Герр Шмаллер, — наконец заговорил он, не сводя с собеседника добродушно улыбающихся глаз. — Я умышленно воспользовался временем, когда там, — он показал на дверь в соседнюю комнату, — никого нет, так как мне нужно сказать вам и услышать от вас нечто весьма важное. — Он подчеркнул важность момента еще более доверительным взглядом и поднятием руки. — Прошу вас!
Он предложил Стахурскому сигару. Стахурский взял ее.
— Вы слушаете меня внимательно?
— Я весь внимание, мой шеф.
Шеф подождал, пока Стахурский обрежет сигару, держа наготове пистолетик-зажигалку с дулом, направленным прямо в лоб Стахурскому. Во взгляде шефа мелькал игриво-грозный огонек — шеф шутил.
Когда Стахурский взял сигару в рот, шеф предупредительно перегнулся через стол, стрельнул из пистолетика и сказал:
— Паф! Прошу вас!
Потом он откинулся на высокую спинку кресла, выпустил большой клуб дыма и произнес:
— Я должен довести до вашего сведения, герр Шмаллер, что вы совсем не герр Шмаллер.
