Странно устроен человек: все дурное, что связано было с этим домом, Жанель позабыла, а вспоминались только какие-то маленькие, почти потаенные радости, детство вдруг окрасилось в светлые тона. К тому же и Уштап с Ибаш словно подменили. Видно было, что они не лицемерили, а искренне сочувствовали ее горю и всячески старались облегчить его. Годы сделали свое дело, обе эти женщины узнали вкус беды, и, может быть, поэтому все нечистые страсти в них перегорели.
Уштап, из уст которой, бывало, извергались одни проклятия, теперь понемногу превращалась в добродушную согбенную старушку. «Создатель, аллах милосердный, спасибо тебе», — только и приговаривала она. Ибаш стала вдовой, обремененной тремя детьми, и хоть она и поколачивала их и покрикивала, но не давала им чувствовать себя несчастными. Иногда три женщины усаживались вместе, вспоминали прошлое, плакали и винились друг перед другом.
Вскоре Жанель перестала сидеть сложа руки, начала доить коров, помогать по хозяйству. Иногда она ходила по воду на знакомую реку, реку ее юности. Коспан... Вот в этой низине он стоял, не решаясь подойти к ней. Когда-то там росла густая куга. Коспан делал вид, что ищет съедобный корень, а сам то и дело поглядывал на Жанель. Теперь куги нет: крестьяне скосили ее на топливо. Нет и Коспана... А вдруг он есть? Вот его тень, бесконечно длинная под ранней луной... На берегу этой реки в ней возникала безумная надежда.
Тьма сгущается. Теперь и ушей своей лошади не увидишь. Есть ли предел этому вою? Маленький домик чабана все ниже опускается в сугроб, а у ворот в темноте все еще маячит фигура одинокой женщины.
Бешеная стихия, оторвав Коспана от спасительной балки, гонит его вместе с беспомощными овцами все дальше и дальше. Он уже потерял всякую надежду уцепиться за Дунгару. Впереди равнина Кара-Киян с ее редкими пологими голыми холмами. В эту пору там нет ни души. По спине Коспана пробегают мурашки. Впереди настоящая белая прорва, и ветер тащит его прямо ей в пасть. Не за что зацепиться, отара безудержно рвется вперед, подобно взбесившейся лошади, что летит к краю пропасти.
А по правую руку, верстах в пятидесяти отсюда, тихий уютный оазис Кишкене-Кум, тысячи песчаных глубоких котлов, что не хуже любой кошары, и это на самом краю обжигающей, как холодное железо, равнины Кара-Киян.
Давно пора бы уже наступить утру, но темно по-прежнему. Отара похожа на белую кошму, уносимую ветром. Она то растягивается, то сжимается. Края ее теряются в бушующем мраке. .
Коспан одет тепло. Закаленный в зное и стуже, он пока хорошо выдерживает пронизывающий ветер, он даже приторочил к седлу тяжелую баранью шубу. То на коне, то пешим он все старается повернуть овец направо, но остановить животных, глупо убегающих от ветра, невозможно.
Правда, шаг их становится с каждым часом все тяжелее, видно, что они устали, вот они уже не бегут, а идут, тихим шагом упрямо идут к страшной степи Кара-Киян.
«Даже если к утру погода установится, все равно будет трудно добраться до зимовки, — думал Коспан. — А если буран затянется? Все-таки где же мы находимся? Насколько мне удалось повернуть овец в сторону Кишкене-Кумов?»
А ветер все усиливается, нелегкая его возьми! Путь становится круче. Передние овцы останавливаются, но задние напирают, и снова вся отара движется вперед.
Коспан подгоняет Тортобеля, пытается с вершины холма определить местность. Ничего не видно в этой зыбкой мгле. Остается только копытами коня измерить глубину снега.
Перевалив через хребет, он спускается по обратному склону. Ветер стихает, смягчается его морозное дыхание. Наконец-то впереди желанное убежище. Неужели борьба закончилась? Напряжение ослабевает, он чувствует страшную усталость, ноют кости, тянет к теплу, покою.
Спуск становится все круче. Неожиданно Тортобель проваливается по грудь в сугроб, и вместе с этим падением падает сердце Коспана. Он мгновенно догадывается, что это за холм. Это холм на границе равнины Кара-Киян, а перед ним глубокая балка с отвесной стеной. Если сюда провалятся овцы — конец! С трудом вытащив Тортобеля из снега, он бросается назад.
Овцы уже подходят к гребню холма. С диким гиканьем он бросается на них и пытается повернуть назад, кнут со свистом рассекает воздух. В темноте отрывисто и гневно лает Кутпан, ему вторит высокий скулящий голос Майлаяк. Коспан не видит собак, но понимает, что они верно несут службу: бросаются наперерез овцам, кусают непослушных.
— Чайт! Чайт! Назад! — изо всех сил кричит Коспан. — Кутпан! Айт! Айт!
Стремление к теплу гонит овец прямо в пропасть. Коспан сорвал голос, но продолжает беззвучно кричать. Ледяной ветер обжигает горло. Овцы напирают. Коспан похож на матроса, пытающегося своим телом закрыть гигантскую пробоину в борту. Одна за другой овцы просачиваются сквозь заслон. Он пытается ловить их поодиночке, но в это время вся отара рвется вперед.
Около часа борется Коспан со своей отарой на гребне холма. Он уже ничего не соображает, он словно забыл о смысле своей борьбы и действует по инерции. Какая-то темная глыба валится на него, он чувствует свою беспомощность, но понимает, что, если хоть на секунду ослабит усилия, глыба мгновенно задавит его.
Шаг за шагом овцы теснят его к пропасти. Под ногами коня словно бурлящий котел. Слышится храп задыхающегося Тортобеля, сорванный лай собак. Силы оставляют Коспана. Черная лавина срывает его с места и неудержимо гонит к пропасти.
Стремительное неумолимое сползание к пропасти вдруг останавливает какая-то неведомая сила. Овцы, ринувшись с хребта вниз, к пропасти, неожиданно останавливаются, послушно поворачивают вправо, словно они не охваченное бессмысленным страхом стадо, а какие-нибудь разумные животные. Коспан недоумевает — откуда пришло неожиданное спасение? Потом догадывается: за хребтом резко упал ветер, и овцы сразу успокоились. Много ли им надо?
Отдышавшись, Коспан гладит шею Тортобеля. Она совершенно мокрая. Ай, беда, чуть не запорол коня. Надо пустить его побыстрее, а то застудится.
Ночь немного светлеет. Под защитой нависшего гребня Коспан гонит свою отару вдоль холма. Согревшиеся овцы бредут лениво.
Перед глазами Коспана играют холодные белые искры. Они то рассыпаются, брызжут мелкими лучистыми звездочками, то графитовыми палочками повисают на ресницах. Коспан немного отогрелся. Тяжелая дремота одолевает его, голова то и дело падает на грудь. То ли сон, то ли явь — непонятно. Белые искры сливаются, образуя сплошной матовый свет.
... Сплошной яркий свет. Громадная люстра и сотни маленьких светильников ярким праздничным светом заливали пышно отделанный театральный зал. Люди, собравшиеся в алма-атинском оперном театре, были одеты в добротные «парадные» костюмы. Все улыбались.
Коспану после степи все это великолепие показалось совершенно фантастическим. С безграничным почтением взирал он на мужчин в черных пиджаках и безупречных белых, прямо даже как-то светящихся сорочках. Мужчины эти чернели за столом президиума, словно галки на проводах. Яркий свет, падавший сверху, скрадывал черты их лиц, отчетливо были видны лишь волосы, седые или черные, да блестящие лысины. А во втором ряду рельефно темнели коричневые, словно дубленые, физиономии чабанов.
Во время перерыва Коспан направился к буфету в боковом фойе. Бог ты мой, чего здесь только не было на аккуратных столиках, покрытых снежными скатерками: бутылки с обернутыми в серебро горлышками, пирожные и торты, похожие на цветы, разные плюшки-финтифлюшки, яйца, фаршированные красной и черной икрой, и прочие яства, названия которых были ему неведомы.
«Впустить бы сюда детей, — подумал он, — то-то им было бы раздолье. А взрослому человеку закусить вроде бы и нечем».
Кто-то взял его под руку. Ого, Касбулат!
— Ну, как нравится совещание?
— Красиво, — смущенно промямлил Коспан.
Широкий в плечах, низенький Касбулат снизу вверх смотрел на огромного Коспана. Смотрел он любовно, сияя улыбкой, словно гордился таким своим другом, а Коспан неуклюже переминался с ноги на ногу, стыдясь своего роста. Ему было неловко, что из-за него такой уважаемый человек задирает голову. Друг-то друг, но все-таки руководитель района.
Касбулат повел его в большое фойе, где кругами разгуливали люди.
— Я только что переговорил с председателем. Скоро тебе дадут слово. Как себя чувствуешь? Не собьешься? Не подведешь, Коспан?
Коспан вытащил из кармана текст своей речи, отпечатанный на машинке. Еще в районе Касбулат вручил ему эту бумагу. В дороге Коспан несколько раз перечитал ее, можно сказать, заучил наизусть. Написано там было все гладко, не придерешься, но Коспану было как-то не по себе. Не очень-то приятно повторять, подобно грампластинке, чужие слова.
Полчаса назад на трибуну вылез какой-то старик с белой бородой и в тюбетейке. Расположившись поуютнее на трибуне, он начал говорить так, словно находился не в роскошном сверкающем зале, а среди чабанов, собравшихся вокруг костра. Простыми и довольно корявыми словами он стал излагать то, что наболело у него на душе.
