— День прожить и то — удивленье.
— А мы — гляди — обожрались днями.
— И-эх, жизнь-малина!
— Выходи! Ешь!
— Кто шире меня размахнется, кто?
— Рразз — в гриву!
— Бар-мара!
— Кто выворотит этот сосновый пень?
— Коленом. Жми. Крепче.
— Ид-ид-ид-ид.
— Рыжую пневую пыль глотай.
— Кто взгарабается на дерево вверх ногами?
— При! Лезь! Вяжи!
— Ухх — носом — е — мать еловая.
— Ой, некуда силу деть.
— Рожай урожай!
— Гарабайся на сосну.
— Садись на верхушку, свисти соловьем.
— Сучок в глаз залез.
— Стой! Держи! Опп!
— Прямо на брюхо — бухх!
— И ничего. Только взболтнуло!
— Кто еще так заорет.
— У-у-эй-и-и-о-о-о!
— Кто вытаращит на лоб шары.
— Ба-амм!
Ишь — нет узды, нет удержу, нет палачей!
Раскатился парень бочкой под гору — знай берегись.
— Шибче! Громче! Выше! Еще выше!
Пьян, пьянее дюжого вина, пьян от молодости.
Весел, веселее хмельного застольного веселья, весел от воли.
И нет ничего. И ничего не надо.
И нет ничего. И все есть!
Закружился, загулял в обнимку по полянам вместе с другом-днем.
Эй! Кто звончее, да горластее песню сердешную разнесет:
Я ли тебе та ли,
Не вон энтакая.
На семой версте мотали,
Переэнтакая.
Харым-ары-згал волчоночный.
Занеси под утро в сердце
Окаянной разлюбовницы
Нож печеночный.
Ой-ой — аррр!
Кто круче берега, крепче корня, глубже моря, острее ножа, кто любит жарче, кто отчаяннее?
По ночам,
На встречье двух сестер,
Волги-Камы,
Взгорен костер
Под Богородском,
На утесе.
Береги башку!
Целый день
Работает кистень
На жигулевском плесе.
А как ударит темень,
Со свистом удальцы слетаются,
Выползают из подземелья
Чугунники — кусаются —
Делить дуван да зелье
На пропой — на племя.
— Ой и эхх! — Береги башку!
— Ой, мазь за ногу!
— Яры боюсь, — ярь крутая.
— Воевод слушать учись.
— А я царя кистенем по башке хочу.
— Согнулся коромыслом.
— Шарахнет.
— Эй, Васька Ус, перегрызи дубину.
— На. Appp.
— Васька, взвой по-волчьему.
— Вво-у-у-у.
— Стань на голову.
— Рарраз.
— Васька, спой по-персидски.
— На, гяур:
Зюляй хазэ ирля бейк,
Бейк ирма шама ай,
Ай зарэ-йя
Ай зюляй.
Салям маликем,
Аббас, Аббас — Степан.
Васька Ус был самым близким, преданным, любимым другом Степана, верным другом всей голытьбы.
Васька Ус носил один рыжий ус, и в этом таилась своя глубокая тайна.
Одноусое рыжее лицо Васьки Уса было настолько смешно днем, насколько страшно ночью.
Васька появился так.
Он пригнал на самодельной лодке с Камы, из Перми, в Царицын. Вызвал Степана, просил собрать круг. А как круг собрался, Васька Ус вытащил из-за пазухи большущий медный кистень и закричал во всю медвежью глотку:
— Али я тут на ваших соколиных глазах башку свою одноусую кистенем расколочу до издыхания, али выбирайте меня есаулом Степана Тимофеевича, и с этим званием скроюсь я на своей перменской лодочке, а как новый месяц взойдет, догоню вас на Волге, да не один — с дельными ребятами! Трогать без вас никого не стану, а ежели захотят вкрутую извести, — драться буду — не дамся, пока я Васька Ус, пока живы вольные жилы в грудях!
И Васька со всего маху хватил себя в грудь медным кистенем. Только сбуцкнуло.
— Вот есаул пригожий, — радовался атаман, — вот боец накаленный. И, видно, не раз бывал в кулачной битве.
— Бывалым почитаюсь, — подмигивал единственным глазом новый есаул, — я, Васька Ус, большой охотник до боярских пуз. Дрался не один раз, а потерял только один глаз. А про ус помалкиваю — кому я один ус в заклад оставил.
— А петь, Васька, можешь?
— Поем как брагу пьем. Без песен и свет тесен. А мы, братцы, тесноту не уважаем — нам и вся земля мала, хоть на солнце греться лезь. И полезем. На это, как погляжу, житье походит.
— А ну, спой песню какую ни на есть.
— Я и своего изделия спою.
— Ой ли.
— Давай гусли.
Степан подошел, протянул гусли и весь зорко насторожился, будто приготовился услышать неслыханное, разрешить неразрешимое.
— Эй, и давно же я не игрывал, а тут разом на Степановых приходится. Ну, была не была.
И тронул ловкими пальцами Васька Ус струны гусельные.
Встряхнул рыжим усом, вскинул синий глаз к небу и запел густым, лесным, широким, горячим голосом:
А и славен русский край речной —
Крылья лебединые.
А и крепки богатырские —
Силы лошадиные.
А и славны наши парни звонкие —
Головы бурлацкие.
А и буйны кистени нещадные —
Рученьки казацкие.
Эй, кудрявые,
На весла налегай!
Разом ухнем,
Духом бухнем,
Наворачивай на гай,
Драли, ждали
бары долго
Крепостную голытьбу,
А теперь бунтует Волга
За сермяжную судьбу.
Ну, вставайте,
Подымайте паруса,
Собирайтесь в даль окружную,
Раздувайте звонким
ветром голоса —
Зачинайте песню дружную!
Кончил петь Васька Ус, на пень вскочил, синим глазом уперся в низовую даль и железным голосом прокричал:
— Волга путь нам на Астрахань показывает, — того города богатейшего, города торгового держаться будем, и там вольность сермяжную учиним. И там голытьба ждет не дождется жигулевских гостей. Вот моя дума где сидит. Встрепенулась душа атаманская, всколыхнулась бурливая кровь, захватило сердце пьяным ветром от ядреной думы Васькиной.
Крепко обнял Ваську Уса Степан, так крепко, что оба на землю упали, и заревели, и засмеялись.
Уж, значит, поняли друг друга, коли сама судьба свела да благословила.
Степан заорал:
— Братцы, выкатывай бочонок с виноградным караванным черкесским. Выпьем здравицу за пермского медведя, за нашего есаула Ваську Уса!
И опять заревели, и опять засмеялись.
Едва Васька Ус осушил полуведерный жбан с вином, едва расцеловался со Степаном, да по обычаю в ноги всем поклонился — вскочил, да бежать к своей лодке. Степан с удальцами бросились — хотели остановить нового есаула, а Васька уже отплыл и кричит:
— Как новый месяц взойдет, догоню вас на Волге, да не один — с дельными ребятами!
А сам стрелой вверх понесся; на веслах вечернее солнце закраснелось.
Слышно было, как Васька Ус песню ярую голосисто запел, есаульскую, лихую.
Скрылся за островом.
Удальцы шапки сняли, рты открыли. Диву дались непомерному.
Долго, до полночи стоял Степан на берегу.
Все смотрел в Васькину сторону, грустинно мученски смотрел. Ждал — не вернется ли.
Не любил Степан расставаться с такими орлами, не понимал, как это можно; больно-нестерпимо чуял всю тоску разлуки и, расставшись, страдал до отчаяния, метался, выл, стонал: так сразу Ваську почуял.
Места нигде не находил.
Все о Ваське думал — откуда этакие самоцветы берутся, и понимал: из коренной, черноземной толщи, жирной и плодородной, из густых лесов, девственных и звереберложных, из полей и лугов широкоченных, из крестьянских изб, бедных и темных, из крепостной подворотни крепкой боярской, да из вольных донских казацких степей, да на дорогах беглых-сиротских, — вот откуда родились.
Уродились ядреными, сильными, проворными, самоценными.
Расцвели яркоцветными, пышными, крыловейными.
Созрели сочными, мудрыми, вольными.
Расплодились урожайно.
Возьми, согрей каждого и во всяком, самом захудалом сермяжнике, найдешь, увидишь, почуешь непочатый край красоты человеческой. Вот возьми, согрей каждого, разверни душу его и будто в сад цветущий войдешь и райских птиц услышишь на ветвях изумрудных.
Люди не могут не петь.
А когда поют, — жизнь как ворота раскрывается, и хочется гостем желанным войти и каждому счастья принести.
И с каждым разделить по дружбе братской кручину и радости, боль и удачу, любовь и разлученье, обиду и верность, утрату и победу.
Что же такое песня?
И какие силы потайные таит она в глубинах неизмерных, в приютах неисчислимых.
В песне Степан видел качельную страну, где на деревьях, высоких до неба, между ветвинами натянуты ряды струн, и ветер из радуг, пролетая, перебирает струнный стан пролейными певучими руками, а вершины, раскачиваясь, хранят протяжность отзвука.
