— Нет, мы уже поселились. Молока или яичек можно у вас купить?
— Я не знаю, папашу нужно спросить. Проходите в избу, он дома.
Никандр встретил их неприветливо. На продолговатом красном лице его с жесткой рыжей щетиной злобно, как у дикого кабана, сверкнули маленькие оловянные глазки.
— Нету продажного, — коротко сказал он. — Жильца из ваших начальников содержим.
На голоса из своей комнаты вышел Ставорский. Недружелюбно окинув взглядом парней, он спросил с заметным раздражением:
— Что? Молока? Вы дискредитируете комсомол! Разве вас не кормят?
Но, присмотревшись к буденовке и шинели Захара, на которой еще оставались синие петлицы кавалериста, спросил:
— Купил обмундирование или в самом деле из кавалерии?
— Из кавшколы, демобилизован.
— Почему?
— Упал с лошадью на препятствии, сломал ногу и ключицу.
— Давно?
— В феврале.
— В какой школе был?
— В Новочеркасской.
— Вот как! Знаешь там двадцать девятый и тридцатый кавалерийские полки Блиновской дивизии?
— А как же, вместе на маневры ходили. Вы, случайно, не служили там? — спросил Захар, обративший внимание на кавалерийские галифе Ставорского.
— В Новочеркасске нет, в Блиновской дивизии служил, в двадцать восьмом году. Потом на КВЖД был переброшен. Из Блиновской дивизии кто-нибудь есть среди приехавших?
— Из Новочеркасска нет никого.
— Жаль… Степановна, — обратился он к жене Никандра, — ты, может быть, посоветуешь им, у кого купить молока?
— У Гликерии Савкиной, должно, есть, у нее две коровы доятся. — Фекла вышла из-за печи, круглая вся, миловидная и тихая, с гладко зачесанными назад, на пробор, лоснящимися черными волосами.
Несмотря на свои годы, она еще не утратила той простой, милой русской красоты, которая как-то своеобразно, может быть в более облагороженном виде, передалась и Любаше.
— Это далеко? — спросил Аниканов. — Гликерия, вы сказали?
— Спросите Савелия Бормотова, — вступился мрачно молчавший до сих пор Никандр. — Пройдите вниз по порядку, третья изба по левой руке будет.
— Ну, извините за беспокойство, — сказал Аниканов. — До свидания.
— Подожди-ка, кавалерист, зайди сюда на минутку, — сказал Ставорский Захару. — А ты пока постой там, — мельком бросил он Аниканову.
— Слушаю. — Захар встал по команде «смирно», переступив порог чистой комнаты, в которой жил Ставорский.
— Садись-ка. Мы с тобой тут не военные. — Он показал на табурет у стола. — Как фамилия? Та-ак… Меня зовут Харитон Иванович Ставорский. Я вот с чем: пойдешь ко мне на конный парк?
— А чего там делать?
— Сейчас возчики мне нужны. А там бригадиром станешь, а может, даже моим заместителем. У тебя как с грамотешкой?
— Кончил шэкаэм, да вот полтора года в кавшколе был.
— Это что такое — шэкаэм?
— Школа крестьянской молодежи, все равно что семилетка.
— Ага, ну что ж, образование приличное, так что и помощником сможешь быть у меня. Коней-то любишь?
— Да, люблю, конечно. Но как-то уже отрешился от них…
— Настоящий кавалерист никогда не отрешится от коней. Ну, решай.
— Самому мне неудобно просить. Вы поговорите, кто там будет распределять. Если пошлют — пойду.
— Хорошо, завтра к вечеру заходи ко мне. Договорились?
Едва вышел Захар с Аникановым в коридор, как Андрей сразу с вопросом:
— Чего он тебя звал?
Выслушав, решительно посоветовал:
— Соглашайся, Захар, даже не думай! Само счастье в руки плывет. Это ведь здорово — заместителем, а? — Аниканов не без зависти посмотрел на Захара.
Тот ничего не ответил.
Уже за воротами Аниканов, вспомнив Никандра, усмехнулся:
— Видел, как гостеприимно встретил нас хозяин?
— Да, видно, допекли-таки его. А богатырь какой, а? Вот уж где темная, брат, силища! Такому и на медведя не страшно, голыми руками хребет поломает.
— Конечно, разве не жаль такое подворье бросать? — вздохнул Аниканов. — Вон какой бастион соорудил — крепость, а не дом.
Подворье Савелия Бормотова не отличалось такой добротностью, как у Никандра, хотя все постройки тоже были рублеными. Выглядело оно просторнее, но с невысоким забором, обычными воротами и покосившейся стеной в конце длинного скотного двора. Двор был невероятно загажен коровами и свиньями.
На пороге Захара и Аниканова встретил невысокий сивый мужичонка с маленьким личиком и хитрыми, как у хорька, пристально нацеленными глазками.
— Зачем пожаловали, люди добрые? — не то хихикнул, не то кашлянул он. — А-а, молочка… Уж я-то думал, селиться! Чердак битком набит, эвон, слышите — бубнят там! Молочка можно. Гликерия! — крикнул он в коридор. — А ну, выдь сюда! Вот тут ребятки молочка желают купить, — сказал он дородной немолодой женщине, вышедшей на его зов. — И яичек? И яичек принеси. Хорошо, что хоть не воруете, а покупаете, — снисходительно сказал он и захихикал.
— А почему вы так говорите? — недобрым голосом спросил Захар. — Вы что, видели, чтобы кто-нибудь из комсомольцев воровал?
— Да нет, ребятки, — заюлил Савка, — это я так, к слову. Всякие люди бывают! Иной и на вид ничего, вроде антилигентный, а тяпнет что плохо лежит — и поминай как звали! А ты не сердись, товаришок! Вы же еще молодые шибко. Заходите, ребятки, в избу.
В избе было неопрятно, ветхо; все стояло будто не на своих местах. Возле печки на мокром полу лежал теленок, недавно появившийся на свет; возле него сидел пухлощекий малыш, барабаня кулачками по дну опрокинутого ведра.
Проницательно оглядев комсомольцев, Савка уселся возле стола.
— Ну, сказывайте, из каких местов будете?
Выслушав ответ, покачал головой.
— И какая же сила вас сюда занесла? Тут же вас летом гнус изведет, а зимой в лютую стужу померзнете, как курчата. Дак это что! А вот в иной год зверье стадом выходит из тайги, так это же погибель людям бывает!
— Это какое же зверье? — поинтересовался Захар.
— Как какое? Медведь, тигра…
— Медведи стадом не ходят. Это вы зря, дядя. А что касается тигров, то они вообще в этом районе не водятся. Так что вы напрасно хотите напугать нас.
— Молод ты, товаришок, вот и горяч. А спроси любого деревенского — кто убил тигру на Силинском озере? Вот то-то и оно, что не водится…
— Так это единственный случай за все время! — резко бросил Захар.
Савка хлопнул ладонями по коленям.
— И скажи, все уже знаете! А я-то хотел вас проверить: дескать, пугливые ребятки или нет? Ну, молодцы, молодцы, дай бог вам здоровья!
Вошла Гликерия с литровой бутылкой молока и яйцами в подоле. Савка заломил такую цену, что Захару и Андрею пришлось вытряхнуть все деньги, собранные в складчину, да еще червонец приплатить из своих карманов.
— Не я цены устанавливаю, ребятки, — развел руками Савка. — Такие цены в Хабаровске на базаре установлены, говорят, самим начальством, чтоб крестьянину, мол, легше жилось… Литру-то верните, не забудьте, — бросил он им вслед.
За воротами Аниканов спросил, усмехнувшись:
— Как думаешь, Захар, выйдет из него когда-нибудь строитель социализма?
— Из этого хоть плохой, но может выйти. Вот из того, из Любашкиного отца, навряд ли выйдет когда-нибудь. Он клещом впился в землю и видеть ничего не желает.
Возле церквушки, там, где к ней пристроили на скорую руку дощатую столовую, толпилось много комсомольцев; у некоторых в руках были алюминиевые миски или котелки.
— Кажется, обед начали раздавать, — сказал Аниканов. — На тебе молоко, неси в палатку, а я пойду выясню, когда наша очередь обедать.
Леля Касимова уже разлила молоко по кружкам, когда вернулся Аниканов с вестью: сейчас начнут кормить новочеркассцев.
— А что там на обед? — спросил Захар.
— Леля правильно сказала, перловая каша и по кусочку отваренной кеты.
— Жаль, посуды нет, — вздыхала Касимова, — а то бы одного кого-нибудь снарядить, получил бы на всех, и хорошо пообедали бы.
В конце концов решили выпить молоко и идти обедать, а яички сварить на ужин.
Едва вернулись с обеда, как послышался голос все того же глашатая, что сзывал старост групп получать палатки. Теперь он объявил о митинге.
Митинг собрался в верхнем конце палаточного городка, где были сложены ярусы ящиков и укрытые брезентом бурты с мешками. Отсюда открывался вид на излучину Амура, и, хотя ширина реки в этом месте была огромной — километров пять, высокая волнистая гряда крутых сопок на правом берегу выступала очень ясно и отчетливо, со всеми складками, скалами, с частоколом тайги. В зеркальной глади воды, окончательно очистившейся от льдин, проглядывали первые вечерние тона и оттенки — розоватые с просинью, оранжево-золотистые, кое-где переходящие то в фиолетовые, то в пунцовые.
