«Она не любит мужа», — решила Нина, хоть эта мысль была ей не очень приятна.
Со временем Нине пришлось убедиться, что Юля действительно совершенно равнодушна к Сергею Ильичу и даже не пытается скрывать это от посторонних. Вообще, Юля никогда, пожалуй, не заботилась о том, что могут подумать о ней люди. Она делала то, что хотела, что ей нравилось, а там — хоть трава не расти. «Один раз живем на свете», — любила повторять она и с жадностью набрасывалась на все, что могло развлечь ее. А Нину все больше и больше влекло к ней, как влечет мотылька к веселому огоньку.
В небольшой гостиной были спущены тяжелые темно-зеленые шторы, полумрак скрадывал очертания предметов, окрашивал их в неясные, изменчивые тона. «У Юли минорное настроение», — улыбнулась Нина, успевшая хорошо изучить подругу.
Каждый раз, когда Нина видела эту комнату при спущенных шторах, она производила на нее неприятное впечатление. Казалось, что здесь уже давно никто не живет, что все здесь поумирали и лишь большие стенные часы, заведенные раз и навсегда, отстукивают никому не нужные минуты.
Нина неоднократно говорила об этом Юле, но та совершенно серьезно отвечала ей, что эта комната — чистилище, через которое должен пройти каждый, прежде чем попасть в рай. «Там остаются грехи всех приходящих ко мне знакомых…»
Юля была в другой комнате, несколько большей, чем гостиная. Сидела в широком кресле, поджав под себя ноги, и читала толстую книгу. Медленно подняла глаза на Нину, молча протянула ей холеную, с узкой ладонью руку.
— Что ты читаешь? — спросила Нина.
— Гюго, — коротко ответила Юля. Мечтательное выражение еще не сошло с ее лица, она все еще переживала прочитанное. — Здесь есть страшная по своей силе сцена… Ты давно читала «Человека, который смеется»?
— Очень давно. Еще до войны.
— Обязательно перечитай, — посоветовала Юля. — Вот послушай.
Открыла книгу, но затем раздумала:
— Нет, это долго читать. Помнишь историю Гуинплена и герцогини? Он — паяц, презренный комедиант, она — властительница мира, полубогиня. Он — урод, она — ослепительная красавица. Но красавица с разными глазами: голубым и черным. Сочетание неба и земли, невинного и греховного, светлого и темного, что живет в каждом из нас…
Заинтересованная Нина на минуту забывает, зачем пришла сюда, и внимательно слушает Юлю, стараясь угадать, к чему она ведет. А Юля, мечтательно щуря глаза, продолжает говорить, медленно и тихо, словно в бреду:
— Она — настоящая женщина, эта герцогиня! Она знала, где сорвать сладчайший плод жизни и как достойно вкусить его. «Ты урод, а я красавица. Ты скоморох, а я герцогиня. Я — первая, ты — последний. Я хочу тебя. Я люблю тебя. Приди…» Отдаться красавцу с напомаженной головой и усиками — это повторить извечную банальность, на которую только и способны ограниченные Евы. А броситься в объятия урода, смешать отвращение с наслаждением, унизить и в то же время возвысить себя — удел немногих, может быть, одной на все поколение…
— И ты мечтаешь об этом? — спросила потрясенная Нина.
Юля серьезно ответила:
— К сожалению, в наше время таких уродов не фабрикуют…
— Ты просто клевещешь на себя!
— А разве тебе никогда не хотелось побродить по лужам? — внезапно спросила Юля.
— Зачем?
— Чтобы потом иметь повод вымыться! — отбрасывая книгу, уже смеется Юля и сразу же становится такой, как всегда: заразительно-веселой, насмешливо-шаловливой.
Она вскакивает с кресла.
— Посмотри, какую чудесную штучку привез один мой знакомый!
Юля приносит из спальни фарфорового уродца — какого-то восточного божка с неестественно большим животом. У этого божка, видно, очень болит живот, так как он страшно выпучил глаза, а мордочка у него сердитая и в то же время несчастная.
— Взгляни, какая прелесть! — любуется Юля, а Нина, внутренне содрогаясь, с отвращением рассматривает уродца и не понимает, как можно восторгаться такой гадостью. А ведь весь туалетный столик у Юли заставлен подобными страшилищами, и она просто дрожит над ними.
— Ты показывала Сергею Ильичу? — лукаво спрашивает Нина. Она не раз уже замечала, как его передергивает от этих рахитичных божков.
— Не успела… Это испортит ему настроение еще на неделю. Несчастными будут его студенты! — засмеялась Юля.
Налюбовавшись божком, она бережно несет его в спальню, а Нина смотрит на ее гибкую, стройную фигуру и переводит взгляд на свои руки: как они похудели! Жилы проступили, как у старухи, хорошо еще, что не сморщилась кожа…
Но разве долго до этого при такой жизни! А ведь ей всего двадцать пять лет, она еще не успела пожить по-настоящему. Пожить вот так беззаботно и весело, как Юля, твердо веря в себя и в свой завтрашний день…
Нине хочется прижаться к кому-нибудь, выплакать свое горе, услышать ласковое, теплое слово.
Только не к Юле. Слишком уж она счастлива, чтобы понять чужую боль.
Но все же, когда Юля возвращается, Нина рассказывает ей о своем намерении написать заявление в парторганизацию редакции. Юля слушает ее и одобрительно кивает головой:
— Ты сделаешь правильно. Нужно проучить его! Если не любит, то пусть хоть боится.
— Он может еще больше рассердиться на меня, — колеблется Нина.
— Но ведь он ударил тебя! — восклицает Юля. — Пусть бы меня кто-нибудь попробовал ударить! — решительно сдвигает она брови. — Ударь и ты его. Пусть знает, что тебя нельзя безнаказанно избивать…
— Ты так думаешь? — спрашивает Нина. Она все еще колеблется, хоть и знает, что напишет заявление, не сможет не написать.
* * *
И Нина написала заявление и отнесла его в редакцию, секретарю партийной организации Николаю Степановичу Руденко.
Николай Степанович, высокий, довольно полный человек, со спокойным, несколько флегматичным лицом, заведовал отделом партийной жизни и уже несколько лет подряд был секретарем парторганизации. Он знал, что Горбатюк плохо живет с женой, несколько раз говорил с ним, а так как беседы эти ни к чему не привели, собирался зайти к Нине. Но сейчас он писал статью, которую должен был сдать в номер. С прямотой человека, привыкшего говорить то, что думает, он сразу же спросил:
— Надолго? А то у меня срочная работа.
— Нет, ненадолго, — подошла Нина к столу. — Мне только заявление отдать.
— Тогда садись, — отложив в сторону карандаш, Руденко медленно поднялся и протянул Нине свою большую руку.
— Я ненадолго, — повторила она, опускаясь на стул. — Я принесла заявление.
— Что ж, давай, — сказал он таким спокойным тоном, словно ему ежедневно приносили заявления жены коммунистов.
Нина подала Руденко аккуратно сложенный лист бумаги. Она внимательно следила за Николаем Степановичем, пытаясь угадать, какое впечатление произведет ее заявление. Ее снова стала бить нервная дрожь, и она не могла оторвать взгляда от небольшого листка бумаги, над которым просидела вчера до поздней ночи и над которым склонилась сейчас голова Руденко.
— Да что он, одурел? — воскликнул Николай Степанович.
— Он ударил меня, — сказала Нина и сразу же вспомнила перекошенное от злобы лицо мужа.
Руденко задумался, то складывая, то развертывая заявление, а Нина настороженно смотрела на него. Его молчание казалось ей подозрительным, и она подумала, что Руденко постарается замять это дело.
— Будете обсуждать? — спросила она, с вызовом глядя на Николая Степановича. — Или мне в горком идти?
— Обсудить оно легче всего… Обсуждать будем, — ответил Руденко. Вышел из-за стола, сел напротив нее, мягко сказал: — Нина, расскажи, как у вас все это произошло. Почему оно у вас так получается?
— Об этом у Якова спросите! — раздраженно ответила Нина.
— У Якова мы спросим, но мне интересно тебя послушать, — настаивал Николай Степанович.
Ну, что ж, если это его так интересует, она может рассказать. Во всем виноват Яков. Не она, а он приходит домой пьяный. А какая жена будет молча терпеть, если муж начнет пьянствовать, забывать о том, что у него есть семья? Но даже с этим можно было бы мириться. Да ведь он к тому же изменяет ей!..
— Откуда ты знаешь? — спокойно спрашивает Руденко.
— Знаю…
Николай Степанович недоверчиво качает головой:
— Я этому не верю.
Нина снова хмурится. Так она и знала: Руденко берет под защиту ее мужа. Все они одинаковы!
— Нина, — снова раздается голос Николая Степановича. — Как ты думаешь, почему Яков стал пить? Не мог же он ни с того ни с сего начать бегать по ресторанам.
— Об этом у него спросите, — сердито отвечает Нина. — Пусть он вам скажет, как издевается надо мной, над детьми. Ему, верно, мало одной, он другую ищет… А что я сделаю? У меня дети на руках, я одна дома…
— Никого он не ищет, — перебивает ее Руденко.
