Все это объяснялось одним — ее талантом.
Талантом бесспорным, но необычным и странным на взгляд большинства людей. Кто-то однажды выразился даже так — талант не только бессмысленный, но и вредный. Ольф набросился на него с ругательствами, но скоро остыл — бесполезно было что-то доказывать. Да в этом и не было необходимости — Ольга не нуждалась в защите. Сам же Ольф чувствовал талант Ольги настолько хорошо, что иногда ему становилось не по себе, когда он разглядывал ее рисунки. Иногда он просто не понимал, как самые обычные, хорошо знакомые понятия могут принимать такую необыкновенную, порой совершенно неожиданную форму.
Да, талант у Ольги был, странный и жестокий талант. Но так было не всегда.
Однажды у нее дома Ольф наткнулся на ее ранние работы и удивился, узнав, что это рисовала Ольга. Самые обычные, заурядные рисунки, на них люди почти ничем не отличались друг от друга, у них были, конечно, свои лица, позы, все правильно, пропорционально, естественно, — и все оставляло равнодушным.
— Это действительно ты рисовала? — спросил Ольф.
— Да. Какая чепуха, правда? — улыбнулась Ольга.
— Когда же это было?
— Да не так уж давно. Лет десять, наверно… маленькая я тогда была и глупенькая, ничего не понимала…
Маленькая? Но тогда ей было пятнадцать, и она уже много лет болела. (А если уж совсем точно — всю жизнь!) Врачи предсказывали, что она не доживет и до двадцати. Сейчас ей было двадцать пять, а она жила и не собиралась умирать. Но врачи не так уж сильно ошиблись. Дважды в течение двух лет ее положение признавали безнадежным и отправляли умирать в изолятор. Ольга умирала в полном одиночестве, не допуская к себе ни родственников, ни друзей, и это казалось странным и жестоким. Умирала без стонов и жалоб, находясь в полном сознании и зная, что умирает.
Не умерла.
Первый раз это случилось, когда ей было шестнадцать лет.
Ольга вышла из больницы еще более жизнерадостной и как будто беспечной. Объясняли это просто — девчонка еще, ничего не понимает. Ее щадили, баловали. А ей ничего особенного и не нужно было — лишь бы не мешали вволю рисовать.
И она рисовала — много, упорно, забыв о школьных делах. И рисунки ее неожиданно для всех приобрели какую-то совсем не детскую силу и выразительность.
От ее рисунков все чаще веяло мраком и холодом, и теперь уже никто не говорил, что она девчонка и ничего не понимает. Понимает. Знает. Но внешне это никак не сказывалось на ней — так же весела, проказлива, любит посмеяться, подурачить. Это ставило взрослых в тупик, и они гадали — знает или не знает?
Ольга знала.
Ольга знала, что обречена, но не чувствовала себя несчастной, ведь у нее было все, что нужно для счастья: талант, друзья, независимость, возможность заниматься любимым делом. Она знала, что многим недоступна и десятая доля того, что есть у нее, и была счастлива.
Любовь? Но так ли уж она необходима, если есть все остальное?
6
Увидев Ольгу, Ольф заспешил к ней. Проталкиваясь через толпу, мягко взял ее под руку.
— Оля!
Ольга повернулась и радостно улыбнулась:
— Здравствуй!
— Давно из больницы?
— Вчера.
— А мы к тебе на днях собирались, — виновато сказал Ольф. — Вообще-то мы порядочные свинтусы, что так долго не были, но понимаешь…
— А, брось, — отмахнулась Ольга. — Не хватало еще, чтобы ты извинялся. Ты куда?
— Да я сам не знаю… Муторно что-то.
— Давай сходим в кино.
— Давай.
— Может, Диму прихватим? — предложила Ольга. — Сходим потом в пивбар. У меня есть деньги.
Ольф заколебался.
— Не стоит, — наконец сказал он. — С практикумом у него дела швах, ничего еще почти не сделано. А ждать смысла нет — потом семинар Ангела.
— Ну ладно.
Они сходили в кино, посидели в пивбаре, Ольф проводил Ольгу до автобусной остановки и немного постоял, раздумывая, что делать. Было десять минут пятого, он вполне мог успеть на семинар Ангела, но ему не хотелось идти туда, потому что на семинаре вплотную придется столкнуться с тем, о чем он не хотел сейчас думать, — с физикой и мыслями о своей работе.
И он решил не ездить на семинар и пошел по набережной мимо реки, по краям затянутой льдом. Мысли были отрывочные, бессвязные. Он думал о себе, о работе, о Дмитрии, об Ольге. Больше всего — об Ольге… Думал с завистью — это была одна из тех минут, когда он отчаянно завидовал ей, зная, что никогда не сможет жить такой сложной и в то же время на удивление цельной жизнью. Он завидовал ее таланту — такому бесспорному и яркому, ее силе, богатству ее натуры и ревновал к тем случайным проходимцам, с которыми она проводила свои дни и ночи, когда бывала красива, обаятельна и весела. Эта зависть появилась не так давно, особенно отчетливо он почувствовал ее в прошлом году. Ольга лежала в больнице, они с Дмитрием часто навещали ее и всегда заставали веселой и жизнерадостной. Однажды они пришли к ней в такой же вот хмурый, неласковый день, только зимой, часов в пять, за окном уже густели сумерки и падал ленивый белый снег. Ольга лежала на кровати и рисовала. Выглядела она просто страшно — все лицо ее было залеплено пластырями, а шея и руки замотаны бинтами — ее отравленная кровь не могла справиться и с самой ничтожной инфекцией, и от минутного сквозняка ее тело покрылось крупными волдырями. Ольга не сразу заметила их, и они с минуту стояли у двери и смотрели, как она рисует. Наконец Ольга подняла голову, увидела их и вскинулась в радостном оживлении, потянулась к ним. Они выложили свою скромную передачу — банку компота, два апельсина, стопку хорошей бумаги. Они потратили почти все свои деньги, чтобы купить ей это, и Ольга была так рада их подаркам, словно это было что-то необыкновенное. Дмитрий спросил:
— Что тебе еще принести?
Ольга сказала:
— Еще такую стопку отличной бумажки — если, конечно, найдете.
Когда они вышли из больницы, Ольф сказал:
— Вот женщина! Нам бы так, а, Димыч? Все-таки какая сила духа!
Ольф медленно шел вдоль набережной и через час вошел в университет, немного постоял в фойе, раздумывая, куда идти. К себе в комнату не хотелось. И он пошел в шахматный клуб и долго играл в блиц. Потом поужинал, послонялся по коридорам и наконец поднялся к себе. День — длинный, утомительный и бесполезный — подходил к концу. Ольф осторожно приоткрыл дверь в комнату Дмитрия, тот спал не раздеваясь, уткнувшись лицом в подушку, забыв выключить свет. Ольф погасил лампу и пошел к себе.
7
Наша группа была в сборе, мы стояли в коридоре, трепались обо всем понемногу и за минуту до конца перерыва уже сидели по местам — все знали, что Ангел войдет, как обычно, со звонком.
Семинар по теоретической физике Калинин вел с третьего курса. Первое занятие началось почти знакомо для меня — Ангел вошел точно со звонком, сказал, оглядывая нас:
— Здравствуйте, садитесь, в дальнейшем прошу не вставать мы не институтки вас попрошу к доске заниматься будем без перерыва кому нужно выйти можете в любое время курить можете здесь только откройте окна почему нет Ефремова пропускать настоятельно не рекомендую запишите начальные условия заприте дверь…
И сегодня началось как обычно. Через пятнадцать секунд после звонка мы уже работали. Мы научились полностью отключаться от всего обычного и житейского — настолько необыкновенным было все, что происходило здесь. Это была какая-то интеллектуальная вакханалия, языческая оргия мыслителей, фанатическое служение единственному в мире богу — ФИЗИКЕ. Нас не покидало постоянное, ни на секунду не ослабевающее напряжение — настолько неожиданным был ход мыслей Ангела. Он ставил перед нами проблемы иногда просто нелепые и парадоксальные, заставлял думать над вещами, казалось, совершенно немыслимыми, объяснял, бросал реплики и задавал вопросы, подсказывал и подталкивал, и шло время, и мы постепенно начинали понимать связь между этими немыслимыми и несвязуемыми вещами, постигали красивую, логически безупречную простоту «нелепых» явлений, видели закономерность и необходимость в парадоксах. И когда нам начинало казаться, что вырисовываются контуры чего-то законченного и бесспорного, и мы, довольные результатами своих умствований, воодушевленно расставляли точки и запятые по своим единственным местам — две-три реплики Ангела возвращали нас к действительности. Мы продолжали думать, спорить, толпились у доски, выхватывали друг у друга мел, орали — и видели, как из безупречно скроенного тела нашей теории выступают острые кости вопиющих противоречий, нерешенных и неразрешимых проблем, бессмысленных следствий, и начинали понимать, что этот хилый, недоношенный уродец — всего лишь крошечное серое пятно в многоцветной и бесконечно разнообразной картине мира… Мы отчаянно хватались за головы, чертыхались, курили одну сигарету за другой, и дым не успевал вытягиваться в открытые окна и плавал по комнате сизыми косматыми волнами… Ангел, развалившись на стуле и расстегнув свой немыслимо модный пиджак, подавал реплики, вставлял насмешливые замечания, его непочтительно хватали за руки, кто-то в пылу спора говорил ему «ты», а он с ясной улыбкой объяснял все и всем, но иногда говорил «не знаю», «не думаю» и свое любимое «быть может, да, быть может, нет», и наступал момент, когда казалось — все, конец, тупик, абсурд, ерунда, чушь… Тогда Ангел бросал еще две-три реплики, задавал наводящие вопросы, и оказывалось, что вот оно — выход, свет, озарение, конечная и единственная истина, вы гений, Арка Дмич, да не лезь ты со своей чепухой, дай человеку слово сказать, и только вот здесь немножко неясно, надо еще подумать, ну да, конечно, я уверен, что все будет в порядке, смотрите, видите, это же просто здорово, как бы не так, я сейчас закончу, да куда же вы, Арка Дмич? Ангел, еще несколько минут назад сказавший «все, на сегодня кончаем», уже застегивал пиджак и шел к двери, все валили за ним гурьбой и говорили все сразу, хватали его руками, запачканными мелом, и он машинально отряхивался и говорил с улыбкой:
