А после занятий встречай меня у холма и гони скотину домой. Только матери ничего не говори.
Надо ли объяснять, как я обрадовался! Я хотел сразу же убежать, но что-то остановило меня… Дядюшка Магеррам поднялся со своего валуна и потрепал меня по плечу:
— Пусть аллах защитит тебя, беги, сынок!
Я не заставил больше упрашивать себя.
Вечером после дойки довольная мать похвалила меня:
— Что значит хороший корм! Хна хорошо паслась и дала полтора подойника. Если бы не ты, вряд ли надоила бы и один.
Забыв все предостережения дяди Магеррама, я рассмеялся и рассказал матери, кто сегодня следил за нашей Хной. Мать нахмурилась.
— И отец твой не стал мне настоящим мужем, и из тебя хорошего сына не получилось. Что ты, что твои сестры — одни огорчения от вас. Лучше уж быть бесплодной вдовой!
Слова матери так обидели меня, что я, позабыв о голоде, направился к воротам. Резкий ее окрик остановил меня:
— Если голоден, садись, ешь!
Я не откликнулся, походил возле дома и немного погодя вернулся.
Мать постелила на палас латаную скатерть, принесла пиалу простокваши, соленый сыр, лук, зелень, лаваш. Тут я не выдержал:
— Если бы в Вюгарлы был хоть один человек, похожий на дядю Магеррама…
Но мать не дала договорить.
— Поищи, может, найдешь! Он такой же непутевый, как и твой отец! — И новую весть мне сообщает: — Из Баку вернулся муж Гызханум.
— Что он сказал об отце?!
— Мне нужен был бурдюк под простоквашу, и я зашла к ней…
Я понимал, что мать вроде бы оправдывается, почему пошла к Гызханум.
— Только хотела спросить, не одолжит ли она бурдюк, вижу — за столом сидит исхудавший, побледневший Азим, будто из могилы поднялся. Кожа да кости.
— Видел он отца? Говорил с ним?
— Видел, говорил… — У матери по лицу уже текли слезы. — Азим принялся расхваливать его, как ты своего Магеррама. Его и аллах не обходит в своих похвалах… Азим сказал, что больше в Баку не вернется, а твой отец хочет всю жизнь простоять на буровой вышке… И что он там нашел? Русский шах распорядился якобы дать отцу медаль за хорошую работу. Сколько лег прошло, а медаль все не шлют. Боясь пропустить эту медаль, отец никак не выберет времени навестить семью. Азим клянется хлебом, что отцу хорошо живется в Баку, словно там и зимы не бывает. С меня здесь, как с карагача, каждый год семь шкур сходит, я в доме и за мужчину, и за женщину, а муженек мой день ото дня хорошеет в Баку…
— Наверно, что-то другое держит отца в Баку, а не медаль, — возразил я.
— Нашелся защитник, яблоко от яблони недалеко падает! Ты тоже хорош! Корову, чьим молоком сыт, ленишься выгнать на пастбище! А вырастешь — станешь еще хуже!
— Не стану я хуже! А ты, — я вдруг решил, что мое молчание будет только сердить ее, — сама не знаешь, где для тебя благо, а где вред! Что-нибудь лучше, чем ничто!
Мать недоуменно посмотрела на меня.
— Ну что плохого ты видела от дяди Магеррама? Надо радоваться, что он берется пасти Хну и осла. Он заботится обо мне, хочет, чтобы я был грамотным, а ты видишь в этом только дурное! Но тебя разве убедишь? («Но что спорить с матерью? — решил я.) Ладно, утром буду пасти, а вечерами у тех, кто ходит в школу, подучусь.
Мать осуждающе посмотрела на меня, думая этим смутить. Наш разговор оборвался, как гнилая веревка.
Была тихая звездная ночь. С холмов дул теплый ветерок. Улицы были пустынны, лишь в немногих домах светились огоньки. У меня из головы не шел рассказ матери о дяде Магерраме, услышанный, очевидно, от Гызханум. Когда-то в молодости Магерраму, мол, приснились ангелы — вестники аллаха. Магеррам принял их за женщин и воспылал к ним любовью, а те рассердились, и один из вестников аллаха ударил Магеррама в пах, с тех пор несчастный лишился мужской силы.
И отчего все дурные вести исходят от Гызханум? Я знал, что в любом селе есть своя Гызханум, но понять не мог, что мы плохого ей сделали, за что она невзлюбила нас.
Жизнь дома становилась все труднее: я хотел учиться, а мама хотела, чтобы я был ей прилежным помощником в хозяйстве. Она сердилась на отца и срывала зло на мне. А что, если сбежать в Баку, к отцу? Как хорошо, наверно, делиться с отцом всем, что с тобою происходит. Возможно, он не помнит уже Вюгарлы, я бы ему показал и Большой водопад, и валуны в Драконовом ущелье, а он бы мне рассказывал обо всем, что видел и узнал в Баку.
Но отец не собирался возвращаться домой. Прошло одиннадцать лет, как он покинул нас, и я смутно представляю его себе. Смогу ли я узнать отца? Отыскать его в таком большом городе? И маму жалко, и дядю Магеррама… А всего ужаснее, что, уйди я в Баку, не видеть мне больше Гюллюгыз.
Когда ранним утром я выходил из дома, мать процеживала молоко. Как ни в чем не бывало она улыбнулась мне и сказала:
— Если и сегодня Хна даст полтора подойника молока, вечером получишь лаваш со сливочным маслом.
Я молча кивнул. Мать, все так же улыбаясь, протянула мне кружку с простоквашей и лаваш. Я потуже зашнуровал свои чарыхи из сыромятной кожи, взял палку, с которой не расставался, выходя из дому (а вдруг на меня бросится соседский пес с необрубленными ушами), и погнал Хну к роднику.
Дядя Магеррам уже ждал меня. Нельзя сказать, чтоб он был внешне привлекателен: лицо его сеткой покрывали морщины, редкими клочками торчали пегие усы и бородка. И голосом не отличался приятным: это резкое пронзительное поскрипывание так и стоит в моих ушах. Но мягкость, внимание к переживаниям другого человека говорили о том, что он много страдал. Горести не озлобили его, только глаза не могли скрыть запрятанную глубоко тоску.
Наверно, дядя Магеррам дал своим коровам вволю полизать каменной соли — их нельзя было отогнать от водопоя. Они жадно пили, и Хна присоединилась к ним.
— Ну как, приготовил уроки?
Я рассказал о вчерашнем споре с матерью.
— Ведь предупреждал я тебя! Ничего, и сегодня ты пойдешь в школу, а на обратном пути заберешь свой скот. Выклянчи у вашего соседа для меня немного алычи, скажи, что я просил. Он погнал животных в
