кричала. Она стояла в стороне, и мигающие язычки свечей освещали ее зеленое, вспыхивающее искорками платье и белый кружевной тастар [7] на опущенной голове.
Эфенди сквозь раздвинутые ветки смотрел на ее бледное лицо и черные испуганные глаза под тонкими бровями.
К ней подбежали девушки и, смеясь, увели ее в круг.
Теперь она танцевала.
И столько непонятной печали было во всем облике девушки, так не вязалась эта печаль с общим весельем, что Эфенди охватила жалость к ней. Каждый раз, когда в танце она вскидывала и опускала руки, ему казалось, что эти руки умоляют его о чем-то. Невольно он вспомнил и те, которые столь недавно он сравнивал с солнечными лучами, ради которых и оказался здесь: их самоуверенность рядом с беззащитной слабостью этих незнакомых рук показалась ему сейчас оскорбительной и грубой.
Между тем танец кончился, и девушка вернулась на то же место. Но две подруги снова подошли к ней и, обняв с двух сторон, увели в сад.
Все ближе подходили они к тому дереву, где стоял Эфенди. Он уже слышал их девичьи чистые голоса и различал слова:
— Лейла, отчего ты такая печальная? Ведь жених твой — красавец, все завидуют тебе.
— Скорее брошусь в реку, чем пойду за него, — отвечала та, которую назвали Лейлой. И голос ее, полный отчаянья, растворился в теплом вечернем воздухе.
— Не говори так. Полюбишь потом. Нельзя перечить отцу, — уговаривал первый голос.
— Никогда! Вот кольцо, что он надел мне сегодня…
И Эфенди услышал звон кольца, ударившегося о ствол дерева.
— Что ты делаешь? Отец же убьет тебя! — ахнула подруга.
И Эфенди словно кто-то подстегнул.
Он спрыгнул с коня и подошел к девушкам. Испуганный вскрик — и две подруги отшатнулись. Их лица, как две луны белели между деревьями. Только грустная Лейла стояла на том же месте. Эфенди осторожно подхватил ее и вскочил на коня.
Сразу же оборвалась музыка. Крики, цокот копыт, выстрелы… И тут впервые Эфенди по-настоящему оценил своего коня. Молния, достойный своего небесного имени, летел, рассекая воздух и почти не касаясь земли. Выстрелы, крики, цокот копыт. Эфенди почувствовал, как что-то горячее прошло по телу. Молния на миг остановился, но, убедившись, что хозяин в седле, взвился и, бешеным прыжком взяв обрыв, влетел в лес. Выстрелы и голоса заглохли.
Эфенди остановил коня и с трудом, качаясь от слабости, слез с него. Выглянула луна. И при ее голубоватом свете он с ужасом увидел, что платье Лейлы в крови.
— Ты ранена? — вскрикнул он, снимая ее с седла.
Лейла, широко раскрыв черные глаза, в которых застыл ужас, прижалась к коню, словно ища в нем защиты.
— Не бойся, я хотел только спасти тебя, Лейла, — проговорил юноша, с удовольствием произнося ее мягкое имя.
— Откуда ты меня знаешь? — подала голос девушка, и Эфенди показалось, что ее глаза сменили черный цвет на голубой.
Эфенди хотел ответить ей, но почему-то все закачалось перед ним: и лес, и конь, и широкие густые кроны деревьев, и Лейла… Последнее, что он услышал, было беспокойное ржанье коня.
Очнулся он от прохладного прикосновения.
Он попытался приподнять голову, но она была словно чугунная. Пошевелился, но острая боль в боку остановила его. Попытался крикнуть, но сухие губы не издали ни звука. А вокруг только ветки и ветки…
— Ты проснулся? — услышал он радостный голос. И незнакомое девичье лицо склонилось над ним. В косах застряли травинки и листья.
— Кто ты? — шепотом спросил Эфенди.
— Я Лейла, — ответила она и приблизила флягу к его губам. Он пил жадно, большими глотками, захлебываясь водой, чувствуя, как прохладная струя стекает по шее за ворот рубашки.
Вдруг тревожная мысль зародилась в нем.
— Где конь? — спросил он, пытаясь вскочить.
— Пасется на траве, — успокоила его девушка и кончиком тастара вытерла его влажный лоб.
Эфенди устало закрыл глаза и снова уснул.
Он не знал, что они уже третий день в лесу, что Лейла нашла родничок и промыла рану и, с трудом остановив кровь, перевязала подорожником. Не слышал, как она поднимала его на коня и отводила коня глубже в лес, чтобы их не могли найти по следу крови. Не знал, как страшно ей было, когда он трое суток не приходил в себя. И как, продрогнув от ночной сырости, до смерти напуганная, она прижалась к нему, согреваясь его теплом и переливая в него свое. Возможно, потому он и остался жив.
— Кто ты?
— Я Лейла.
— Где мы?
— В лесу.
— Откуда ты?
— Из Мцеты.
— Вернись домой.
— А ты?
— Я умру.
— Нет! Нет!
— Не уходи!
— Я вернусь.
И шорох травы под ее легкими шагами замер, растворился в воздухе леса, а Эфенди снова впал в забытье. Ему казалось, что прошла целая вечность. Много раз он опускал веки — и наступала ночь. Поднимал веки — и наступало утро. Плач филина и раннее щебетанье птиц — все перемешалось в нем.
Его разбудила песня, нежно и тонко звучавшая в его сне: словно паучок протягивал в воздухе свою дрожащую, тончайшую нить. Эфенди открыл глаза. Первое, что он увидел, был куст орешника напротив его глаз. И так ярко сверкал на солнце этот куст, мокрый от росы, так нежно лилась эта простая песенка, стекая с изумрудных листьев, словно и куст и песня были одно целое, — что Эфенди вдруг почувствовал себя совершенно здоровым. И даже удивился, почему это он проспал солнце.
Вдруг куст шевельнулся, и перед Эфенди возникла девушка в зеленом бархатном платье, которое переливаясь на солнце, казалось живой зеленью леса.
— Лейла, — вскрикнул он, сразу все вспомнив, и протянул к ней руки.
— А я уже вернулась из дома, — сказала она, и тут он увидел, что в одной руке она держит плетеную корзину, полную спелой вишни, а в другой — глиняный кувшин.
— Это мед, а это вишня из нашего сада, а это сыр, — говорила она раскладывая перед ним все эти яства.
Тут только Эфенди почувствовал, как он голоден. Он схватил лепешку сыра и жадно затолкал ее в рот, запивая медом из кувшина. А вишни он проглатывал, даже забывая выплевывать косточки. На губах его и щеках играл малиновый отсвет ягоды.
Когда он съел большую часть корзинки, Лейла протянула ему флягу с родниковой водой, чтобы он мог умыться. Но Эфенди сам пошел к роднику.
Радостно журчала вода, ярко сверкали камешки на дне, широкие столбы солнечного света косо пересекали лесную чащу. Воздух был сладок, как мед. Никогда еще Эфенди не чувствовал себя таким счастливым. Он совсем
