Заснул он очень скоро. Но и во сне помнил, что жена заперлась от него на ночь в детской комнате, как делала уже не раз в последние месяцы. И он ощущал в себе неприязнь к ней, хотя где-то в отдаленном уголке мозга трепетала мысль о том, что причин для ругани и неприязни у них с Любой вроде бы и нет, и надо бы и можно жить в согласии, повнимательнее относиться друг к другу, больше заботиться о детях…
Но раздражение и обида все-таки брали верх.
ВСЕСТОРОННЕ ХОРОШИЙ ПРОЕКТ
— Старик, ты не простудился ли вчера? — Губин пожал руку Буквареву, оглядел его и, откинув голову, многозначительно улыбнулся. — Помятый ты сегодня какой-то и… злой. Я ждал другого.
Буквареву подумалось, что друг его намекает на вчерашнее знакомство с Аркадией.
— Все знаю, о чем думаешь, — со скупой улыбкой вместо приветствия сказал Букварев. — Забудь о ней хотя бы до пяти вечера. Сегодня сдаем твой проект.
— Он готов! Осталось только через шефов пропустить и поразмыслить, как побыстрее выбить премию. Нам удалось сократить сроки и добиться экономии по стандартной смете, — не без гордости сообщил Губин.
— Предвижу в проекте много слабятины, — сказал Букварев.
— Ну, старик! Это наше детище не хуже любых других произведений нашего уважаемого кормильца учреждения, — убежденно возразил Губин. Он еще не раз повторял, развивал и доказывал свою мысль, пока они поднимались по гранитным ступенькам подъезда, над которым красовалась вишневая вывеска с крупными золотыми буквами — ГИПРОТРАНС. Тот же разговор продолжался между ними и в чистом, сверкающем лакировкой мебели и панелей кабинете Букварева. — Старик! Тема неплановая. Заказчик будет рад любой разработке, даже самой приблизительной, чтобы уцепиться за объект и открыть финансирование. Погляди на объем проделанной нами работы и скажи, — обязательно скажешь, если ты честный человек, — что вся моя группа — ударники. Гордись своими подчиненными! Ты их воспитал. Ну, глянь по-серьезному!
— Врешь, — без всякого пафоса сказал Букварев. — Меня-то хоть не обманывай. Сам знаешь, и я знаю, что́ у вас за халтура. И очень мне прискорбно, что в мыслях у тебя на первом плане не польза делу, а премия. А ведь еще какой-то древний римлянин говорил, что каждый сто́ит ровно столько, сколько сто́ит то, о чем он хлопочет.
— Ловлю на слове, — тотчас же с хохотком парировал Губин. — Значит, я достоин премии. Умница был твой древний. Далеко видел.
— Вот, вот. Ты хлопочешь не столько о проекте, сколько о премии… И об Арке тоже хлопочешь-думаешь. О дряни хлопочешь, значит, и сам дрянь.
— Что за Арка? — остановился и перестал смеяться Губин.
— Вчерашняя Аркадия Аркадьевна.
— О-хо-ха-ха! Ну, старик! Ты гений! Ха-ха. Дай слезы вытереть. Ну, до чего же точно! Ты верен себе. Каким ты был, таким… Умора. Арка… Ха-ха! Воображаю, какая у нее «арка». Возьми назад свое слово… Иначе я умру от смеха… Ну, люди!
— Вот так. И ты хочешь пройти под этой «аркой» славы…
— Отстань! Мне неважно, арка, балка или что другое, ха-ха! Ты ведь меня знаешь. Впрочем, напомню тебе, что первое и самое главное для меня — работа, второе — женщины и все удовольствия, связанные с ними, а уж после — еда, питье, отдых, сон и обязательное приведение себя в порядок. Ты вот помятый сегодня от щек до штанов. А мы должны быть респектабельны, старик, чтобы жить в полную силу. Респектабельность быстрее открывает перспективы, нежели талант. Не оттого ли в заманчивую командировку, особенно в верха и на юг, шеф посылает не тебя, а меня?
— Мне до лампы, кого посылают.
— Ну и обкрадываешь ты сам себя.
— Мне достаточно того, что во мне есть. Это-то использовать бы на полную мощность, честно, без халтуры! А командировки, особенно заманчивые и на юг, только отвлекают от дела, приучают к праздности. Тьфу!
— Опять ты за свое! Да пойми же, наконец, что мы страшно обычные люди! Лет через сто — сто пятьдесят из нашего поколения сохранятся в памяти людской имена, дай бог, нескольких современников. А в нашем городе человечество вообще никого не заметит, в том числе и нас с тобой.
— Кончай!
Букварев отвернулся и сдвинул белесые брови. Кожа на его куполообразном лбу натянулась, и лишь невысоко над глазами обозначились две слабые морщинки. Лоб Букварева еще в институте частенько сравнивали с сократовским. С годами он помаленьку лысел, щеки из круглых становились все более впалыми. Голубовато-серые глаза, излучающие в минуты вдохновения жаркий свет, теперь запали глубже. Только нос, почти прямой, немножко вздернутый придавал ему юношескую задиристость. Квадратный тугой подбородок, обыкновенный рот и плотные ладони с короткими сильными пальцами оставались прежними. В зависимости от настроения и обстановки Букварев выглядел то интеллигентом-интеллектуалом, то порывистым поэтом или сухим и въедливым технарем, а то и рабочим рубахой-парнем. Но в любом случае можно было сказать, что человек он упрямый, с твердыми убеждениями и принципами.
— Ты похож сегодня на дуб, который потрепало грозой, — сказал Губин, вглядевшись в него.
— Давай о проекте, — сумрачно проговорил Букварев и отложил в сторону ненужные сейчас бумаги.
Не так-то просто было Буквареву заставить себя работать после того, что произошло вчера. Будь он не в своем кабинете, ему бы и вовсе не настроиться на дело, но тут помогли строгие казенные стул и стол, письменный прибор и календарь с пометками. Букварев овладел собой и выжидательно, даже требовательно глянул на Губина, но тот не спешил.
— А ты тоже с супругой парой ласковых перекинулся? Вижу, что было. Отключись, забудь, как я. И впредь не опускайся до скандалов, — необидно сказал Губин. — Иначе век долгим покажется. Сначала мести возжаждешь, крови, а потом и собственной смерти, если…
Букварев поглядел на друга с такой свирепостью, что тот сразу умолк, изобразил величайшую готовность заниматься делом и чуть не бегом кинулся за проектом.
Через минуту Губин положил перед Букваревым пять пухлых папок.
