понимал, что эта операция надолго, может, даже на месяц, что приехавшая принимает меры к тому, чтобы успокоить полицию, а потом в один из дней сделает все и исчезнет. Надо терпение, а этого у Зубковича не хватало.
— Может, и следить не следует? — спросил Никита.
— Следить следует. Приказано. Но на таком деле кукиш заработаешь. Тебе как начинающему это хорошее дело, не трудное, и неважно, чем оно закончится, а я не могу такой операции вести... Следить надо. Ты, брат, только смотри, чтобы не разоблачили тебя, не попадайся на глаза им. На бумаги писарские плюнь. От них пользы, как от козла молока... Надо, уж если продал душу, дуть дальше. Тогда, может, и на крупного из них попадешь. У них, брат, бывают очень важные. Бывает, год ловят в столице и ничего, выкручивается, а тут приедет и с первых же дней влопается. Так... Случается...
Зубкович отошел от окна и остановился. Смотрел на улицу, на освещенные окна дома напротив.
* * *
В седьмом часу вечера Никита прошелся первый раз в переулке с видом самого обыкновенного человека, которому не было никакого дела до всего на свете. Он заложил, за спину руки, держал в руках поперек спины свою палку и, медленно ступая по широким каменным плитам тротуара, шел в другой конец переулка, темный, подальше от улицы. Медленно переставлял ноги, обутые в сверкающие начищенные сапоги, нарочито наступал на опавшие березовые листья и не спускал глаз с хорошо уже знакомых ворот. Когда он пройдет мимо них, будет прислушиваться к тому, что происходит позади, и время от времени оглядываться назад.
Уже много дней, как он следит за Идой.
О том, что Ида Черняк приехала в В., знали только семь человек, ее родные и трое друзей, и знала охранка, которая, между прочим, не догадывалась о цели ее приезда. Две недели Черняк жила в городе как обычная шляхетная панночка из этого города. А потом горячо взялась за дело. Надо было организовать квартиру-экспедицию для получения из-за границы социал-демократической литературы и принять первую партию этой литературы.
Никита много раз прогуливался в переулке, где жила Черняк. Однажды он проводил ее до городской бани: она несла в узелке белье, а Никита думал, что она несет что-то недозволенное. Другой раз, утром, проводил ее на рынок. Несколько раз проводил до театра, к знакомым и, случалось, когда проводил к знакомым, подолгу бродил у квартиры, в которую заходила Черняк, подсматривал в окна, чтобы увидеть, что там происходит. Итоги этой работы до этого были самые плачевные. От этого родилось у Никиты сомнение, не напрасно ли он следит? И чем больше проходило времени, тем меньше становилось надежд на удачу. А в часы, когда Никита был один и вспоминал жену, сына, у него появлялось непонятное желание, чтобы незнакомка обязательно была социалисткой, чтобы ей обязательно удалось сделать что-нибудь, и, главное, чтобы она быстрее уехала из города. В это время он жалел незнакомку. Это в нем пробуждался человек.
О социалистах у Никиты было представление как о людях, которые отреклись от отечества и веры и плетут вокруг царской России невидимую сеть заговоров, чтобы продать ее, Россию, врагам, немцам. И еще представлял он, что все социалисты какие-то необычные, страшные люди. А тут молодая, красивая и такая ласковая на вид девушка. «Какой же она враг? — думал в такое время Никита.— А если враг, так почему тогда не взять ее просто и посадить? Зачем следить вот так, скрываясь за углами, зачем гоняться за человеком, как на облаве? Не грех ли это?» — И при этом вспоминал обидные насмешки Зубковича.
Никита каждый вечер рассказывал Зубковичу обо всем, что ему удалось увидеть, а Зубкович слушал и насмехался:
— Последи, последи, может, и заметишь, как барынька до ветру ходит...
Никита и сейчас вспоминает эти насмешки Зубковича.
Ему обидно. Обидно и от другого. В последнем письме жена упрашивала бросить писарство и приехать на землю. «Я темная, неграмотная,— писала жена,— одна тут, а ты, в городе проживая, еще бросишь меня, с писарихой какой сойдешься...»
Никита вспоминал эти слова жены и думал:
«Писарь я. Если б ты знала, какой я писарь... Я людей боюсь, а она — с писарихой сойдешься... Глупая... Написать бы ей...»
Все это мучило Никиту. В это время в его психике еще шла борьба между Никитой — крестьянином и оформляющимся шпиком, агентом охранки.
Второй раз уже возвращался Никита из темного конца переулка. Шел он медленно, совсем неслышными шагами и, когда подходил к знакомым воротам, уловил только несколько слов:
— ...Не нагрянут. Я не дала никакого повода...
Говорил женский голос. Вслед за этим под самым носом у Никиты вышел молодой мужчина, удивленно глянул на Никиту и быстрым шагом направился в противоположную сторону. Никита не изменил направления. Но он догадывался, что женщина, беседовавшая с мужчиной, была той незнакомкой, за которой он следит, что она говорила о полиции. Он начинал понимать, что теперь он обнаружил один из кончиков какого-то тайного дела, что с этим в его руках теперь находится и судьба этих людей, и если только не выпустить из рук концы, можно, наверное, раскрыть все дело, может, какой-нибудь страшный заговор против государства...
Никиту охватило радостное волнение. Он может раскрыть заговор, может предупредить очень большое преступление и тогда... награда деньгами, и если что-нибудь очень-важное, повышение в чине. Эти мысли целиком завладели Никитой. Перспектива привлекала, радостно волновала. И сразу пропали всякие сомнения, а вместо жалости к незнакомке, которая иногда появлялась, пришло упрямое желание разоблачить ее деятельность во что бы то пи стало, потому что сейчас с ее именем и деятельностью было связано его будущее, упустить из своих рук незнакомку теперь — означало потерять денежное вознаграждение, может, и чин, а в этом теперь Никита видел всю будущность. В конце переулка Никита свернул на улицу и пошел в направлении к дому. Больше в переулок он не пошел, во-первых, потому, что боялся еще раз встретиться с мужчиной, с которым встретился у ворот, он был уверен, что мужчина возвратится и проследит за ним, а во-вторых, потому, что многое он уже знал.
Город в это время был особенно оживленный. По тротуарам — и вслед и навстречу Никите — шли люди. Они отдыхали, и каждый из них, наверное, думал о своей жизни, о своем будущем. Так, во всяком случае, казалось Никите. Он нарочито не торопился, было приятно
