— ...Есть деревня Сосновка,— объяснил Егор Любе в кабине, когда уже ехали,— девятнадцать километров отсюда...
— Знаю Сосновку.
— Там живет старушка, по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице...
— Где это ты узнал-то все?
— Ну, узнал... я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил разузнать про эту старуху, про ее детей — где они, живы ли?
— А зачем ему? Товарищу-то?
— Ну... Она родня ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сделаем так: подъедем, ты зайдешь... Нет, зайдем вместе, но расспрашивать будешь ты.
— Почему?
— Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай!— повысил голос Егор.
Нет, он, конечно, нервничал.
— Ну, ну! Ты только на меня, не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну?
— Потому что, если она увидит, что расспрашивает мужик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы... это, с племянником. Ну, и сама кинется расспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме... Фу-у! Дошел. Язык сломать можно. Поняла хоть?
— Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь?
— Надо что-то выдумать. Например: ты из сельсовета... Нет, не из сельсовета, а из рай... этого, как его, пенсии-то намеряют?
— Райсобес?
— Райсобес, да, из райсобеса, мол, проверяю условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли?.. Поняла.
— Поняла. Все сделаю как надо.
— Не говори «гоп»...
— Вот увидишь.
Дальше Егор замолчал. Был он непривычно строг и сосредоточен. Уловил чутьем удивление Любы... Через силу улыбнулся и сказал:
— Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно?
Люба тронула ладонью его руку... Сказала:
— Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашивай.— Такого Егора она сильней любила и ничуть не обижалась.
— А что закричал... прости,— еще сказал Егор.— Я сам не люблю, когда кричат.
Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной леса, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы и смотрела на Егора. Егор смотрел вперед — рот плотно сжат, глаза чуть прищурены — весь во власти одного желания. И Люба поняла наконец то, что очень хотела понять в эти дни и о чем догадывалась: он очень сильный мужик, Егор. И потому ее так неудержимо повлекло к нему. Он сильный и надежный человек.
Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый... Простой стол с крашеными столешницами. В красном углу — Николай угодник.
Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору... Егор был в темных очках.
— Чего же, сынок, глаза-то прикрыл?— спросила она.— Рази через их видать?
Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал.
— Вот мне велели, бабушка, все разузнать,— сказала Люба.
Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике.
— Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать рублей...— Она снизу просто посмотрела на Любу.— Чего же еще?
— А дети где ваши? У вас сколько было?
— Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое — в городах... Коля в Новосибирском на паровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вepa — на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фотокарточку недавно прислали — всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка.
Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, покивала маленькой птичьей головой, вздохнула. И она тоже умела уходить в мыслях далеко куда-то — и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу и сказала — так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же заботятся:
— Вот... Живут.— И опять замолчала.
Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смотрел на нее.
— А еще двое?..— спросила Люба.
— А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные душеньки, или нету их давно.
Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она скоро вытерла глаза фартуком.
— Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца... Про этих не знаю.
Зависла в избе тяжелая тишина... Люба не знала, что еще спрашивать,— ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора... Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окаменело. Любе и вовсе не по себе стало.
— Ладно, бабушка...
Она вдруг забылась, что она из «райсобеса», подошла к старушке, села рядом, умело как-то — естественно, просто обняла ее и приголубила.
— Погоди-ка, милая, погоди — не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать!
Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала головой.
— Может, найдутся... Спасибо тебе. Сама-то не из крестьян? Простецкая-то.
— Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то...
Егор встал и вышел из избы.
Медленно прошел по сеням... Остановился около уличной двери, погладил косяк, гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк так, что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни — все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту — ни табак, ни водка — ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: «Ну, будет уж! Будет!»
Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка... И скорым шагом пошел по ограде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, задумчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны... Снял очки, стал смотреть на избу.
Вышла Люба.
— Господи, до чего же жалко ее стало,— сказала она.— Прямо сердце заломило.
— Поехали,— велел Егор.
Развернулись... Егор последний раз глянул на избу и даванул на железку.
Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула.
Выехали за деревню...
Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко зажмурил глаза.
— Чего, Егор?— испугалась Люба.
— Погоди... постоим,— осевшим голосом сказал Егор.— Тоже, знаешь... сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать.
Люба тихо ахнула.
— Да что же ты, Егор? Как же ты?..
— Не время,— зло почти сказал Егор.— Дай время... Скоро уж. Скоро.
— Да какое время, ты что?! Развернемся!
— Рано!— крикнул Егор.— Дай хоть волосы отрастут... Хоть... на человека похожим стану.
Егор включил скорость, и поехали опять.
— Я ей перевел деньги,— еще сказал он,— но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась — от кого, спросит? Еще не возьмет. Прошу тебя, доехай завтра до ней опять и... скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока... Не могу пока — сердце лопнет. Не могу. Можешь понять?
— Останови-ка,— велела Люба.
— Зачем?
— Останови.
Егор остановил.
Люба обняла его, как обняла давеча старуху,— ласково умело,— прижала к груди его голову.
— Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?..— Она заплакала.— Что мне с вами делать-то?
Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок из горла, включил скорость и с остервенением веселым сказал:
— Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я не говорю зря.
Дома их в ограде встретил Петро.
— Волнуется, видно. За машину-то,— догадалась Люба.
— Да ну, что я? Я же сказал...
Когда Люба с Егором вылезли из кабины, Петро подошел к ним.
— Там этот пришел... твой,— сказал он по своей привычке как бы нехотя, через усилие.
— Колька?!— неприятно удивилась Люба.— Вот гад-то, что ему надо-то?! Замучил, замучил, слюнтяй!..
— Ну, я пойду познакомлюсь,— сказал Егор.
И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой.
— Егор!..— всполошилась Люба.— Он же пьяный, небось драться кинется. Не ходи, Егор.— И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее.
— Не бойся,— сказал он.— Только,— Егор!..
Егор обернулся.
— Там еще трое дожидаются — за плетнем. Знай.
Егор кивнул и пошел в дом.
Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко.
— Да они же изобьют его!— чуть не плакала Люба.— Ты что? Ну, Петро!..
— Кого изобьют?— спокойно басил Петро.— Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят... И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда.
— А-а,— сказал Коля, растянув в насильственной улыбке рот.— Новый хозяин пришел.
Он встал с лавки.
— А я — старый.
