— Благодарю, иду в конюшню... — сказал Шербек и тут же пожалел: как будто он отчитывается перед Акрамом.
— В вашем плане взлета... — слово «взлет» Акрам произнес с особым смаком, — вы наметили строительство новой больницы, нового родильного дома. Приношу вам благодарность за заботу о здравоохранении. Оказывается, запланировали и строительство дома для медицинских работников. Мы на седьмом небе. Но у нас есть маленькая просьба: нельзя ли ускорить постройку дома? Сами понимаете, и Нигора Назаровна и я снимаем частные углы...
— Платите за квартиру?
— Нет... Но как-то когда живешь не в своем доме...
— Пусть вас это не беспокоит. Колхозники не ждут от вас платы за квартиру. Наоборот, они рады, что могут помочь главному врачу. Потерпите...
— Я хотел жениться.
Шербек, поняв, на что намекает Акрам, побледнел. Под предлогом, что здоровается с женщиной, проходившей по противоположной стороне улицы, он отвернулся. Этого было достаточно, чтобы взять себя в руки. Взглянув на Акрама, он мягко проговорил:
— Сначала женитесь, и, если понадобится, я отдам вам свой дом.
— Спасибо, Шербек Кучкарович.
Шербек привык к обходительности Акрама, но благодарность была произнесена таким сладким голосом, что он не выдержал и поморщился.
Из конюшни, оседлав гнедого, Шербек отправился к строителям плотины. Он уже достиг могучих орешин у мавзолея Гаиб-ата, как услышал нарастающий гул. Гнедой вздрогнул и навострил уши. «Взорвали...» Он представил себе, как сейчас по этому арыку, на склоне холма, как сытый ягненок, резвясь и играя, побежит вода. На противоположном склоне ущелья Красной пропасти еще лежит снег. А вон та черная полоска, прорезавшая снег, это такой же арык, как вот этот новый. Вода, бегущая по этим арыкам, в скором времени совершенно изменит земли у Красной пропасти. Перед глазами Шербека возник огромный сад среди гор, которому не видно конца.
— В этом году вспашем, посеем клевер, посадим саженцы, а через три-четыре года... — Шербек задумчиво посмотрел на чудесные земли, тянущиеся по обеим сторонам оврага.
До сих пор они считались близко расположенным пастбищем. Чабаны вначале скармливали овцам траву с этих мест, а затем поднимались выше в горы. Теперь, согласно перспективному плану, здесь будут сады. Во-он, в том месте, где кончается ореховая роща и отроги гор, словно пара ребер, тянутся к Аксаю, работают люди. Совсем недавно взорвали они высокую гору и свалили в узкое ущелье. А теперь воздвигают плотину, трамбуют сверху, подносят к ней камни. На том берегу тарахтит и со скрежетом сгребает камни бульдозер. Он похож на сильного быка, бодающего землю.
Шербек издали узнал Назарова: на нем фуфайка, ватные штаны, на голове ушанка. Он вместе со всеми по цепочке передает к плотине камни.
Между гор еще лежит снег. Прохладно. Солнце сюда не заглядывает. Несмотря на это, строителям жарко. Из-под тюбетеек, шапок так и пышет пар. У плотины набралось много воды, она кружится, словно дикая серна, случайно попавшая в загон, если смогла бы — прорвалась и сбежала.
Шербек привязал коня к кусту в ущелье и поднялся на плотину. Поприветствовав всех, он взял в руки тачку. Разделся, засучил рукава и стал возить землю, камни.
Каждый раз, когда он толкал вперед тачку, ему казалось, что сверху на него смотрит Нигора. Хотелось взглянуть туда, но он сдерживался.
...Нигора шла по степной дороге и тоже думала о Шербеке. Ей все казалось, что Шербек вот-вот появится из-за снежного склона, гарцуя на коне. В этом не было ничего невозможного, потому что, по правде сказать, она видела, как Шербек направлялся в эту сторону, когда ехала к захворавшей Айсулу. Странно, Айсулу вдруг завела с ней разговор о том, что слухи про Шербека и Мухаббат распространяла Якутой. Мухаббат недавно узнала об этом от мужа и, чтобы оправдать себя, поехала в Аксай и хотела проучить склочницу, но, к сожалению, ее и след простыл. И еще о чем-то говорила Айсулу...
Нигора не любила, чтобы чужие люди заглядывали ей в душу. Когда она услышала имя Мухаббат — поморщилась. Однако искренние слова Айсулу постепенно нашли путь к ее сердцу. Когда она вышла от Айсулу, на губах ее играла улыбка. Ей показалось, что солнце тоже улыбается, и покрытая зеленью земля, и голубое небо. И воздух чистый, прозрачный. А земля словно из лоскутьев: засеянные осенью и согретые солнцем места — зеленые; вспаханные, но не засеянные — темные, словно кожа здорового, загорелого человека. Нигоре все казалось прекрасным. И в серебристом блеске снега на вершине Лысой горы словно есть жар, она даже чувствует лицом его теплое дыхание.
Когда Нигора подошла к больнице, навстречу ей вышел Ходжабеков.
Он шел тяжело, опираясь на палку. От его прежнего солидного вида и следа не осталось, он согнулся, как семидесятилетний старик, а плечи пальто с коричневым каракулевым воротником обвисли. Глядя ему вслед, Нигора подумала: «И куда он пойдет теперь?» Перед глазами ее возникло размалеванное лицо Якутой.
— Жала, жала, как гранат, а как кончился сок, бросила и сбежала, — прошептала Нигора.
В этот день Ходжабеков уехал из Аксая, куда — никто не знал.
Одни говорили, что искать Якутой, другие — что к своим именитым дружкам, которых прежде щедро угощал на колхозные деньги. Но угощения, видно, не пошли впрок: узнав о том, что партийная организация колхоза исключила его из рядов партии, они сразу же отшатнулись. Потом в Аксае стало известно, что обком партии не утвердил исключение Ходжабекова, а дал ему строгий выговор. Так или иначе — больше Ходжабеков не вернулся в Аксай. Да здесь о нем уже никто не вспоминал: люди были заняты делами — начиналась горячая пора весенних работ.
Наступило Восьмое марта. В этот день Нигора работала полдня, а когда вернулась домой, обратила внимание, что у матери какой-то виноватый вид.
Войдя в комнату, она заметила, что мать старается загородить что-то, лежавшее на столе. Нигору разобрало любопытство, и она, вытянув шею, глянула через плечо матери. На бумаге переливался белыми и черными линиями шелк — хан-атлас.
— Папин праздничный подарок? — Нигора взяла в руки материю и, улыбаясь, взглянула на мать. Та то бледнела, то краснела и смущенно теребила бахрому скатерти. Нигора никогда не видела, чтобы мать чувствовала себя так неловко. Она хотела посмеяться над ее смущением, как вдруг ее осенила мысль: «Значит, цена мне — отрез хан-атласа?» Шелк выпал у нее из рук.
Мать хотела что-то сказать, но не смогла.
Нигора открыла свою сумку и, вынув точно такой же отрез хан-атласа, положила рядом. Они были одинаковые, как братья-близнецы.
— Вчера наградили на собрании... К празднику... Теперь верну. — Нигора повернулась и вышла в свою комнату.
«Ой, как стыдно, — думала она, — ведь еще вчера, когда награждали, подумала: «Почему другим девушкам простой штапель, а ей хан-атлас? Неужели все настолько глупы, чтобы не догадаться о намерении Акрама!»
Мать тихо вошла в комнату, остановилась возле дочери.
— Сам принес... Говорит, вы для меня как мать... Праздничный подарок... Пристал, просто мочи нет... Откуда мне знать, доченька. Работаете вместе... Думала, друзья.
Нигора молчала. Мать вышла в прихожую, немного погодя оттуда послышался ее голос. Надевая пальто, она приговаривала:
— Глупая я. Столько расстройства... и сейчас не поздно. Скажу: «Сохраните для будущей невесты». Отдам и вернусь обратно. Ничего тут зазорного нет...
Нигора хотела остановить ее, удержать, но не успела: мать быстро пересекла двор, калитка захлопнулась.
Оставшись одна, Нигора попыталась представить себе состояние Акрама, когда ему будут возвращать подарок. Наверное, покраснеет как свекла. Впрочем, он не покраснел, когда, давая взятку, хотел купить любовь, разве может покраснеть теперь? Сдвинулись густые брови Нигоры, а под длинными ресницами блеснул холодный огонек. Она взяла сумку, раскрыла ее и вынула букет фиалок, который подарил ей сегодня Шербек. Мысленно сравнила подарки Шербека и Акрама. Нет, Акрам никогда не поймет, какая разница между этим милым букетиком и пышным отрезом на платье. Такие секреты не описаны в медицинских книгах. Их могут прочесть лишь люди, у которых ясная и чистая душа. Нигора осторожно прижала цветы к груди.
За клубом в саду пыхтят пузатые самовары, под двумя огромными котлами полыхает огонь. Мясник занят разделкой туши барана, подвешенной к дереву. Несколько проворных парней таскают воду из сая и наполняют большие глиняные сосуды. И опять, как на свадьбе Айсулу, Туламат дирижирует этим праздничным оркестром.
— Туламат-ака, — жалобно сказал один из парней, чистивших морковь, — земля-то, оказывается, сырая, замерзаем...
— Эй, самоварщик! Дай им чаю, пусть согреются!
