«Однако свобода-то на дороге не валяется… Вон посмотреть в поселке на наших женатиков! После работы вечерком никуда один и не отлучись. А чтоб посидеть с друзьями до утра — и думать нечего! Разве это хорошо? Нехорошо это», — уверен Коля Зингер.
«Конечно, если ты живешь на свете, надо, чтоб и людям вокруг тебя было тепло. А где здесь люди? На острове?.. Никого кроме Галстука!»
Галс согласно кивает и помахивает хвостом.
Николай рассматривает большую, почти на всю стену карту страны и думает, куда бы податься в очередной отпуск. Рядом пустая доска приказов. Месяц назад перед ноябрьскими праздниками с тоски зеленой он сел за машинку и сам на себя отпечатал приказ:
«За добросовестную работу по охране вверенной ему социалистической собственности и в связи с праздником объявить т. Зингеру Н. Н. благодарность и наградить премией в размере месячного оклада. Подпись — Н. Зингер».
Листок он пришпилил на доску приказов.
Приехавший через три дня с почтой для Зингера механик полярной станции вместе с обратными депешами прихватил и этот листок — повеселить друзей-зимовщиков. Ничего не подозревавший радист полярки вместе с другими радиограммами отбил в райцентр в головное предприятие и эту.
А через неделю сам начальник полярной станции Степаныч, не доверяя механику, сел на нарту, примчался на базу и самолично вручил Зингеру официальный бланк радиограммы, из которого следовало, что Зингеру объявляется благодарность, он премируется месячным окладом, каковой, как и зарплата, переводится на его счет в сберкассе райцентра. Дальше в радиограмме начальство и коллеги по ледовому промеру поздравляли его с праздником, желали здоровья и успешной зимовки.
Случай этот стал достоянием Арктики, и нет-нет да и приходили от соседей шаловливые радиозапросы — не наградили ли, мол, Зингера орденом?
Коля не обижался, он был незлобив.
«М-да… — думает он, глядя на доску приказов. — Я продолжаю совершать глупости, а это первый признак молодости. Если и дальше так пойдет, пожалуй, тут не постареешь. Буду вечно молодым…»
Сейчас на улице декабрь. Вертолету в кромешной полярной ночи делать нечего, а самолеты на остров никогда не летали. Значит, никакой почты до самого конца января не будет. Вот и придется встречать Новый год с Галстуком, если, конечно, зимовщики с полярки не заедут за ним отвезти к себе на большой праздник.
Конечно, заехать-то они обязательно постараются, а если запуржит? Тут при всем желании никто упряжку не отправит, на этот счет существует инструкция Главсевморпути, и нарушать ее Степаныч не будет.
— Не трусь, Галстук! — гладит он пса. — Неприятность эту мы переживем…
Николай глядит на карту Союза, потом достает справочник и узнает, что у него сейчас на каждый километр суши советского сектора Арктики, приходится 1:2200000 друга, если этим единственным другом считать верного пса Галстука.
Поздней осенью, когда партия сворачивала работы, на дальнюю косу выбросило мертвого кита. Товарищи помогли Зингеру нарезать толстые кирпичи сала и мяса, Зингер все сложил на крышу пристройки к дому — запас на зиму для Галса и собачьей упряжки полярников.
Перед ноябрьскими праздниками ходил туда, на косу, Зингер, туша была полузанесена снегом, снег — в песцовых следах, а Галс носился вокруг, тревожился, поскуливал. Тогда-то и заметил Зингер норы в туше. Даже проходы внутри нее сделали песцы — это была их естественная столовая.
«Вот где капканы поставить», — подумал он. Но капканов у него нет, за ними надо на полярку ехать, да и не умеет он ставить. Непрактичность Зингера огорчила даже его самого.
…Слабовато, но пуржит, и Зингер с сожалением думает о том, что кита, наверное, занесет окончательно.
Неожиданно Галстук настораживается, водит ушами, вскакивает, дает сигнал Зингеру.
Тот прислушивается. Так же шумит поземка, но почему-то слышится и поскрипывание снега.
Зингер заряжает ракетницу, натягивает малахай, и, не одеваясь, осторожно открывает дверь в коридор. Тихо.
Но Галстук волнуется. И тогда Николай резко на себя распахивает дверь коридора, свет из коридора прорезает ночную тьму.
Николай стреляет из ракетницы в небо, и при ее свете видит сначала тень, а потом убегающего медведя, видит нечетко, мешает поземка.
Он перезаряжает ракетницу, стреляет еще раз вдогонку зверю, для острастки, и возвращается.
«Теперь повадится сюда ходить, — подумал Зингер. — Учуял китятину».
Галстук крутится рядом, за медведем он не побежал, он не такой дурак, но в глаза Николаю смотрит преданно, намекает на вознаграждение за бдительность.
Зингер отрезает ему кусок оленины. Потом проверяет, заряжен ли карабин. Тоже на всякий случай. И принимается готовить чай.
Мысли о медведе не дают ему покоя.
Вспоминает, как в прошлом году на соседнем острове Медвежьем медведь помял сторожа Медведева, которого к тому же звали Михаилом. «Надо же! Такие совпадения!»
А снег шелестит по-прежнему, и ему начинает казаться, что кто-то ходит вокруг дома, хотя он и понимает, что так быстро испуганный медведь вернуться не может, да и пес лежит спокойно, даже подремывает.
Однако Николаю опять что-то почудилось, и он решил охраняемую территорию проверить основательно. Оделся, взял карабин и ракетницу, в карман ракет побольше, позвал Галса. Погремел для порядка жестянками в коридоре, распахнул дверь и осветил ракетой базу. Никого вокруг.
Когда ракета погасла, он выстрелил в небо из карабина, а потом послал туда же вторую ракету.
— Э-эй! — донеслось до него. И тут он увидел выскочившую из-за склада собачью упряжку. Она неслась прямо к дому.
«Не наша», — сразу определил он.
Николай прижал куском льда открытую дверь.
— Давай сюда, парень! — закричал Николай. — Дуй на светофор!
Упряжка подкатила прямо к крыльцу. Галстук благоразумно заскочил в коридор. Собаки заволновались, увидев чужака, залаяли. Каюр прикрикнул на них, замахнулся остолом.
«Голос какой тонкий, — подумал Николай. — Совсем мальчишка!»
Николай сбегал в дом за большим электрофонарем, открыл пристройку, сказал каюру, чтобы заводил туда собак. Пристройка была типа сарая. По стенам ее тянулись полки со всякой железной мелочью, нужной в хозяйстве. Земляной пол был утоптан, в углу — две бочки с соляром и керосином для домашних нужд. Сарай просторный, места хватило на всех собак — каждую каюр посадил на цепь, а все собачьи алыки собрал в кучу и здесь же подвесил высоко на стену.
Нарту оставили на улице, а карабин каюра, его мешок и оленью шкуру Николай затащил в коридор.
— Ну, вот и все, — сказал Николай. — Пошли чай пить, собак кормить потом будем.
Каюр аккуратно выбил из торбасов снег и пошел за Николаем. На кухне, пока Николай возился с печкой, каюр стянул с себя камлейку, затем кухлянку, все это вместе с малахаем аккуратно сложил в углу, а когда Николай оторвался, наконец, от печи — она весело загудела — он оторопел, глядя на неожиданного гостя.
Перед ним на табуретке скромно сидела девушка и улыбалась.
— Помочь? — спросила она, по-прежнему улыбаясь, и спросила так участливо, что Николай растерялся, покраснел и, чтобы прийти в себя, открыл печь в начал в нее дуть, хотя горела она неистово.
— Кхе, кхы, — закашлялся Николай. Он встал, бросился к умывальнику. Воды как назло не было.
— Я сейчас, — сказала гостья. Она взяла ковш и принялась из бочки наполнять умывальник, а Николай намыливал руки, лицо и лихорадочно соображал, что же делать.
Она протянула ему полотенце и пошла к своей табуретке, но он остановил ее:
— Проходите… в комнату…
Пока она шла, он обозревал ее сзади, и было у него такое восторженно-глуповатое выражение лица, что он даже сам догадался об этом.
«Черт знает что», — прошептал он, пытаясь взять себя в руки.
В комнате он включил «Грундиг» — зазвучала музыка, обвел руками свое жилье, вот, мол, вам и в ваше распоряжение, чем богаты, а она рассмеялась и просто сказала:
— Меня зовут Нуна. А вас?
— Нина?
— Нет, Нуна… все всегда путают, простое эскимосское имя, а все путают.
— Извините, Нуна… Николай… Коля, значит…
Она опять прыснула, с любопытством наблюдая замешательство большого бородатого мужчины.
— Вы посидите, я сейчас, а то подгорит, — и он бросился на кухню.
— Давай я, вам, наверное, надоело тут все время самому готовить.
— Нет… что вы… готовить я люблю… в этом я понимаю.
(Он хотел напомнить ей китайскую пословицу о том, что истинны три дела, которыми следует заниматься мужчинам, — стирать, готовить пищу и воевать, но решил, что это будет нескромно.)
После обеда Нуна отстранила его от мытья посуды, а он пошел на улицу, достал несколько кирпичей китового сала, нарезал большие, щедрые куски.
