Валентин Катаев - Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Ножницы и утюги портных. Чайники и калачи трактирщиков. Гробы гробовщиков. Сапоги сапожников. Часы часовщиков.

Множество часов, больших и затейливых, как буфеты, со стрелками, навсегда остановившимися по воле безыменного живописца на двух часах — ночи или дня, неизвестно.

Саенко гулял.

Под темным окном сарая бежала высокая, густая конопля. Синие кисти качались и били в стекла.

Двор вокруг сарая зарос дичью, бурьяном, крапивой.

Внутри сарая, у двери, стояли прислоненные к стенке, вставленные один в один, новые сосновые гробы.

По другую сторону двери стояли прислоненные к стенке красные знамена, обшитые кистями и позументами.

Был хозяин, как видно, человек на все руки мастер.

Библейские вороха стружек лежали под верстаком.

На стружках, со стружками в волосах, сидел, обхватив колени руками, Саенко.

Он сонно покачивался, устремив темно-лиловые глаза в окошко. Возле него валялась в стружках вынутая из тряпья тетрадь.

Он, плача и завывая, читал наизусть:

Закопали мать мою, старушку,

Мой папаша без вины пропал…

Дайте мне, товарищи, большую кружку,

Дайте мне скорей запить печаль!.

Его лицо истерически передергивалось; на губах, темных от анилина, дрожала пена.

Он обнял Загирова за шею, судорожно сжал и потащил к себе. Лицо татарина натужилось, глаза лезла на лоб, на лбу вздулись жилы. Он задыхался.

— Пусти, Коля! Пусти!.

Загиров рванулся и стукнулся спиной о ножку верстака. Верстак зашатался. С верстака полетела литровка.

Хозяин подхватил ее.

Без сапог, в старых казачьих шароварах с желтыми уральскими лампасами, в голубой ситцевой рубахе и жилетке, он подхватил литровку на лету ловким и крепким старческим движением темной, пористой, как бы пробковой руки.

Ласково усмехнулся в серебряную бородку.

— Полегче, ребятки; гуляйте полегче.

Темный свет окошка выпукло отражался в его коричневой апостольской лысине, окруженной старческими серо-желтыми волосами.

Единственный целый глаз смотрел кругло и пронзительно, как у петуха, в сторону.

Другой — был слепой, с белым, тусклым бельмом.

— Один глаз на нас, а другой на Арзамас, — хохотал, подергиваясь, Саенко,

Он тащил к себе голову Загирова. Он мял ее, обнимал, гладил, щипал волосы.

Трижды уже, отворачиваясь, лазил Саенко в свой потайной карман, и трижды хозяин ходил куда-то через двор по колено в бурьяне и возвращался с желтыми кислыми огурцами в руках и с раздутым карманом.

— Слушай меня, корешок, слушай меня, татарская морда! — кричал Саенко, суясь мокрым ртом в ухо Загирова. — Понимай меня!.

И он продолжал завывать:

Эх, был я мальчик с синими кудрями,

На строительство попал.

Сиротой остался бездомным,

Без вины, товарищи, пропал!

— Пусти, Коля, пусти…

— Полегче, ребятишки, полегче!

Стаканы валились с мокрого верстака.

Саенко кричал:

Стаканчики да гра-не-ные

Упали да со сто-ла-ла!

Пил Саенко. Пил набожно хозяин. Загиров сначала не пил, отказывался, жадно смотрел на огурцы.

— Пей, татарин, пей, корешок. Гуляй, не стесняйся. Не обижай меня. Меня каждый обидеть может. Я угощаю. Может, я свою судьбу прогуливаю!.

Он совал Загирову в зубы стакан.

За окном бежала синяя до черноты конопля.

Загиров, стиснув зубы, взял стакан. Он опустил в него пальцы и сбросил в сторону несколько капель. Зажмурился. Выпил. Потянулся к огурцу.

— Обедай, обедай, такую твою мать! — хохотал Саенко.

Водка ударила Загирову в голову.

Он опять опустил пальцы в стакан, стряхнул на стружки и выпил.

Он подражал старым татарам. Аллах запрещает пить водку. В Коране написано, говорят старики, что в капле водки сидит дьявол. Но они были хитрые, эти старики. Они опускали в стакан шафранные пальцы и сбрасывали на пол каплю, ту самую каплю, в которой сидит дьявол. А остальные уже можно было пить безопасно.

Загиров пил натощак и быстро хмелел.

Ему захотелось рассказать дружку про хитрых стариков, про каплю, про дьявола и про Коран.

— Слушай. Коля, — говорил он, доверчиво разводя рот до ушей, до острых, глиняных, движущихся ушей, — слушай, Коля, что я тебе скажу. Как наши старики пьют, так непременно каплю сбрасывают. Ну, сбрасывают прямо пальцами каплю, потому что в той капле обязательно нечистая сила, то есть в той капле обязательно черт; такие хитрые у нас старики, и книга есть. Коран называется, понимаешь, Коля… Коран называется, старики говорят…

Саенко злобно смеялся.

— А, татарская твоя морда, понимаю, бога своего хочете обманывать.

— Бога не обманешь, бога не обманешь, — бормотал хозяин, крестясь в черный угол. — Его не обманешь.

— Твой бог дурак, идеот, пить людям не позволяет, а наш бог — во, что надо, на большой палец, жри сколько хочешь! Не правда, хозяин?

Загиров миролюбиво ухмылялся:

— Зачем так говоришь, Коля? Наш бог, ваш бог, татарский бог, православный бог. Один бог у всех людей, один хороший бог у всех людей.

Он с радостным бессмыслием бормотал эти слова, много раз слышанные в детстве от разных людей. Он широко, нежно и робко улыбался.

Хозяин надел очки. Он тянул с полки маленькую толстую книжечку в черном шагреневом переплете с золотыми словами «Духовные песни».

Он открыл ее и перекрестился.

— Блажен народ, у которого господь есть бог, — прошептал он, благолепно закрывая глаза.

И вдруг он вразумительно запел высоким, негнущимся, заунывным голосом:

Хозяин поднял целый глаз к темному потолку и повторил с наставительным, углубленным выражением:

— А ты говоришь — ваш бог, наш бог! — закричал Саенко. — Наш бог вот какой, эх ты, татарская твоя морда.

— Зачем, Коля, ругаешься? — жалобно сказал Загиров. — Ай, как нехорошо, ай, как плохо. Что я тебе сделал такое?

Хозяин продолжал, строго взглянув на товарищков:

Изо всей силы захлопнулась дверь и вновь распахнулась.

Ветер, пыль и дождь ворвались в сарай.

Сухим облаком встали и закружились стружки, С полки полетела жестянка с гвоздями. Книжка замелькала листами и закрутилась, как подстреленный голубь.

Через двор пролетала вырванная с дерева ветка.

Черные башни бурана рушились на станицу.

Свет померк.

Хозяин бросился к двери. С грохотом посыпались гробы. Метались и хлопали вишневые полотнища знамен.

Хозяин тащил распахнувшуюся дверь за веревку, как упрямую лошадь. Наконец, он ее захлопнул.

Бежала совершенно уже черная конопля.

— Ай, плохо ребятам на участке, ай, плохо, — бормотал Загиров.

— Пей, татарская морда! — кричал в беспамятстве Саенко. — Слыхал: да умрет кумир телесный, матерьяльный идеал!. Крой!. Крой дальше! Пусть его вывернет из земли, к чертовой бабушке! Пускай чисто все поваляет!

Башни бурана летели через станицу, через плотину, через озеро — к площадке строительства.

— Эй, хозяин, хороший человек, седай ко мне, слушай, что я тебе скажу. Смотри сюда.

Саенко отвернулся и, валясь, стал поспешно рыться потайном кармане. Он вытащил протертый до дыр листок бумаги, исписанный полинявшим химическим карандашом.

— Смотри здесь, смотри здесь, хозяин. Папаши моего, отца моего родного письмо. Три месяца назад получил. Его как угнали, папашу моего, отца моего родного. Как записали в кулаки, как угнали… Письмо оттудова пришло. Стой! Не хватай! Не хватай руками папаши моего родного слова. Не заслоняй мне света, не заслоняй, а то убью!

Саенко припал головой к плечу хозяина.

— Слышишь, что папаша оттудова пишет: «Ничего не препятствуй», — пишет. Видишь? «Ничего, пишет, не препятствуй. А где у кого какая наша скотина — возьми на заметку. На память возьми скотину. А бжёл поморозь, пускай бжёлы лучше подохнут, чем им достанутся». Можешь ты меня понять, хозяин?

По лицу Саенко текли слезы.

— Так, так, так, — кивал головой хозяин, шептал: — Правильно. Пусть лучше померзнут… Верно пишет, верно.

— Стой! Дальше. Смотри дальше: «В колхоз погоди, а впротчем, как хотишь». Можешь ты это понимать, хозяин? «Впротчем, как хотишь, как хотишь…»